Юго-запад

«Дома» почти все спали. Только Овчаров лежал па полу с открытыми глазами, глядя перед собой в потолок. Он даже не посмотрел на вошедших. Снегирь сбросил шинель и, помешав в печурке, поставил на нее котелок с водой.

— Чайку захотелось? — раздеваясь, спросил Казачков.

— Побриться надо. Похоже, что завтра двинемся.

— Откуда такие данные?

— Сердцем чую,— усмехнулся Снегирь.

— Двинемся так двинемся. Нам не привыкать. Поедем Будапешт брать — подумаешь, великое дело! — Казачков похлопал Виктора по плечу.— Эх, комбриг! Равнодушный ты человек! Или — себе на уме. Такая девочка, а ты — ничего особенного!

— Я тут, товарищ гвардии капитан, сегодня днем одного старика видел,— сказал лежавший рядом с Овчаровым Свиридов.— По-русски малость понимает. Говорит, когда немцы отступали, почти весь народ в Будапешт угнали, на окопы...

Снегирь мотнул головой:

— Значит, воевать за него собираются. От дурни! Загубят же город!..

— Нет, они его тебе на тарелочке преподнесут! — угрюмо откликнулся Овчаров: — «Извольте, уважаемый господин Снегирь».

Он встал, вразвалку подошел к печке, присел на корточки и, открыв дверцу, стал прикуривать. Отсветы пламени озарили его грубоватое, скуластое лицо, заиграли на двух орденах Отечественной войны.

— Хорошо попросим,— преподнесут,— сказал Казачков.— А попросить мы сумеем.

***

Катя заканчивала письмо домой, матери. Столик шатался, и неровное зубчатое пламя в фонаре вздрагивало, взметаясь тусклыми коптящими языками.

— Катерина Васильевна, отдохните,— мягко сказал Сухов.— Вы же сутки на ногах.

— Ничего, Сергей Сергеич, не беспокойтесь. — Катя обернулась к нему, откинула назад свои густые волосы. — Мне всего полстранички... Как раз Галечка встанет, а я лягу.

Она снова склонилась над столом. Неяркий оранжевый свет «летучей мыши» освещал ее бледное усталое лицо. Волосы свисли, почти касаясь бумаги, отливая медью, и Сухов, лежавший на койке в противоположном углу палатки, не видел ничего, кроме этого сосредоточенного, побледневшего лица, словн0 ореолом окруженного сиянием фонаря.

Катя писала, прикусив нижнюю губу, иногда улыбаясь написанному, и её улыбка глухой болью отзывалась в сердце Сухова. Он еще никогда не чувствовал такого жгучего одиночества. Может быть, ночь, дождь, чужая земля и чужой промозглый ветер внесли это смятение в его душу?.. Прикрыв глаза, он сквозь ресницы смотрел на сидевшую за столом Катю.

Она по-домашнему зябко кутала плечи платком, кусая кончик карандаша, перечитывала то, что написала, задумчиво, чуть прищуренными глазами глядела куда-то в даль, сквозь полутьму палатки, сквозь тяжёлый, мокрый от дождя и снега брезент...

Сухов прислушался к тишине снаружи: ему показалось, что кто-то негромко разговаривая, подходит к палатке. Неподалеку зашумела машина. Командир роты по хрипучему гудку узнал свою «санитарку».

— Кажется, Кулешов вернулся...

В палаткy вошли. Катя почувствовала это по волне холодного сырого воздуха, хлынувшего в откинутую брезентовую дверь.

— Прибыли, товарищ гвардии капитан. Куда раненых?

Отряхиваясь и потаптывая ногами, Кулешов остановился у самого входа.

— Давайте прямо сюда. —Сухов встал, накинул на плечи шинель. - Много?

— Одиннадцать. Тяжелых только взял, товарищ гвардии капитан. Легкие не захотели, там остались.

— А как там мой земляк?

— А кто такой?

— Майор Талащенко.

— Комбат, что ль?

— Да.

— Комбат жив-здоров. Провожал нас.

— Ну, хорошо. Заносите.

Кати быстро собрала свои бумажки, разожгла примус, включила подвешенную над перевязочным столом автомобильную лампочку, разбудила Славинскую. Потом стала помогать Кулешову раздевать раненых. Двое лежали на носилках без сознания. Самый крайний от входа тяжело, с надрывом стонал. Другой бредил, ругаясь и зовя какую-то Марусю...

Наклонившись над одним из привезенных, Катя поразилась его взгляду: на нее не мигая смотрели горячие лихорадочные глаза.

— Я Никольский,— сказал раненый.— Капитан Никольский... Эх... Матвейчук убит, Волобуев убит... Солдаты — как мухи... Всех раздавит. Танками, танками... Правда, кое-кто еще живой... Мерзость!

«Еще живой,— повторила Катя, поежившись, Ей стало страшно.— Еще живой...»

10

Тишина мешала Талащенко уснуть. В маленьком блиндажике командного пункта было темно и холодно. Краснов ушел в роты, телефонист, не двигаясь, сидел в углу (казалось даже, что он спит), Саша Зеленин пристроился перед открытой печуркой. Бледно-оранжевые отсветы пламени прыгали по мокрым земляным стенам, по тяжелому, в два наката, бревенчатому потолку, дрожали на заросшем щетиной, осунувшемся лице ординарца.

Саша долго скручивал цигарку, не торопясь прикурил от уголька и вдруг будто самому себе сказал:

— А, видать, она девочка хорошая...

—- Кто? — насмешливо спросил Талащенко.— Уже присмотрел какую-нибудь? Когда ж ты успел?

— А в санроте, помните? — Зеленин помешал в печурке мокрой суковатой палкой.— Присмотрел! — ухмыльнулся он, затягиваясь махорочным дымом.— Это не я присмотрел, а, по-моему, она, товарищ гвардии майор, вас присмотрела. Такими глазами тогда на вас глядела, что... что у меня аж мороз по спине...