Югославская молитва

Югославская молитва

Глава 1

...Что поцарапанный алюминиевый чайник уже кипел, Милош заметил не сразу. Он раскачивался на скрипящем стуле и подпевал старому маршу, шипевшему не то по вине радиоприемника, либо, что запись шла с пластинки. Спохватившись, Милош нащупал палку и проковылял до печи. Грея пальцы о кружку, вернулся к окну — там, казалось, тоже кто-то забыл про чайник, и все заволокло паром. Туман тянулся с холмов и укрывал дальние поля, разбросанные у подножия дома и линии дорог. Одни столбы с оборванными проводами торчали, как палки из снега.

Туман стелился по земле — знать, ясному дню быть.

Милош бережно снял с вешалки некогда коричневый, с истертыми локтями пиджак, надел шайкачу*, и, перекрестившись покровителю — святому Николаю, вышел из дома. Мила радостно завиляла хвостом в репье, лизнула морщинистые пальцы хозяина и побежала рядом. Каждый день она сопровождала его — в соседнее село, к церкви, или как сегодня — проведать семью.

Было свежо и тихо. Под утро, правда, стреляли – да может приснилось. А так, кому шуметь? Кто уехал в восемьдесят девятом, кто терпел еще десять лет, до последнего. Милош хорошо помнил слезы и до боли сжатые скулы. Тракторы и машины с прицепами, сигналящие автобусы, — все терялось в дорожной пыли, свисте и ругательствах тех, кто отныне чувствовал себя хозяевами Косово.

В Словице когда-то насчитывалось двадцать восемь сербских домов — Крестная Слава** растягивалась не на один день. Радость была общей, и горе чужое каждый воспринимал, как собственное. Теперь дома единили побитые стекла, обвалившиеся крыши, копоть на стенах, приветствия НАТО и надписи UAC.***

У поломанной изгороди Вуковичей Милош остановился. Перевернутая обгоревшая машина во дворе почти заросла травой, и на ней грелась кошка.

— Э, Лазаре, Зорице! Добро jутро! — бодро крикнул Милош слепым окнам. В ответ зашелестела береза с опаленным на уровне крыши стволом. Под ней когда-то ставили столы — много столов, скатерть не проглядывалась, так теснились блюда. Осы кружились, ракия**** кровь кипятила, и птиц не было слышно от пения и смеха. Милош отчаянно цеплялся памятью за то ушедшее, где цвели душистые сливы и под лучистые наигрыши аккордеона ветер кружил снег лепестков и ронял их на траву...

Мила, отыскав в траве сдувшийся резиновый мячик, пробовала его на зуб. Милош вздохнул и захромал дальше.

Забили Лазара, прутьями железными забили. Из соседних сел приходили проститься. Лазар — душа-человек, печник от Бога. Отпевали здесь же во дворе, и шелестела береза, и те же столы на улице, скатерть белая, и опять не было слышно птиц — от плача и причитаний.

Но то еще было до соглашения, а в девяносто девятом совсем кожу содрали с Косово и Метохии — вывели сербскую полицию и армию — и остались они один на один с албанскими националистами. В том же июне детей на реке постреляли в соседней Лубовице; гнев кипел, поехали в город требовать справедливости у правозащитников, миссионеров из ООН, журналистов. Покачали все головой, посочувствовали, а в следующий раз даже на порог не пустили. Военные КФОР важничали — все в темных очках, жвачку жевали — велели расходится, когда надоели им шум и плакаты, дали очередь по ногам. Милошу сухожилие перебили, с тех пор болталась ступня, как култышка.

Солнце начинало припекать. Тропа шла в гору, а палка утопала в росистой траве. Мила рвалась вперед, и Милош едва сдерживал ее на поводке. Отпускать боялся — если кладбища минировали, что о кочках и дворах говорить. Слева белели разбросанные камни взорванной церкви, поблескивал колокол. Милош перекрестился. Церковь старая, намоленная — в ней дед его крестился, и отец, и он, и дети его. Радован, старший, был певчим, и Милош часто плакал, слушая, как в мерцании свечей голоса возносятся к расписанному куполу. Радованом он гордился — не смирился сын, ушел с оружием. «Ко није за войску, тај није за женидбу»*****, — повторял Милош. В последний раз обнял он сына на страстной неделе, благословил. Пропал Радован, без вести пропал. И двадцати не было.

Были почти на месте. Из-за покачивающихся кустов сирени показались кресты и кладбищенская ограда. Мила вдруг ощетинилась и бросилась в сторону, к заваленной на бок телеге. Кто-то застонал, мелькнула зеленая маскировочная ткань и грязные берцы.

— Ко je овде? Радоване? — дрогнул голос Милоша. Приблизившись, он ахнул и отогнал собаку. Откуда силы взялись — опираясь на палку, старик помог раненому подняться и добраться до дома, уложил на диван, зашторил окна. В желтоватом полумраке скрипел пол от беспокойных блужданий хозяина — Милош искал бинты и то, чем их можно заменить.

Ранение оказалось серьезным, в живот, еще и в плечо. Кровь не останавливалась, при дыхании ткань мокла на глазах. Солдат был белее разорванной для перевязки простыни. Не показались Милошу под утро выстрелы, не приснились.

— Христе Боже, сасвим млади, браде нема, — качал головой он, утирая с лица солдата кровь и пыль. — Како се зовеш, војниче? Одакле си ти?

— Свой я, русский… Русский я, — на выдохе отвечал тот. — Дед, ты откуда? Мертвое же село...