Юла и якорь. Опыт альтеративной метафизики

То есть с мифом нужно иметь дело как с мифом, а не как с его дискурсивной проекцией, которая по недоразумению носит то же имя. Со сказкой дело обстоит не так: ее дискурсивная проекция и есть сама сказка. Полнота представления сказки зависит прежде всего от искусности рассказа и еще, конечно, от настроя слушателей. Играет роль и наличный ассортимент: озвучиваются те сказки, которые есть, чем, кстати, можно объяснить наличие и реликтовых сказок вроде «Колобка», той же «Курочки Рябы» и даже отдельных «реликтовых» эпизодов в литературно обработанных сказках.

Что ж, fiction подчинен законам дискурсивности по определению. Но обратимся к такому феномену, как любовь. Кто бы усомнился, что она имеет собственную дискурсивную проекцию: значительная часть всей литературы и поэзии мира – о любви. И все же этот «феномен» не тождественен рассказу о нем.

Допустим, прозвучало предложение: «А не заняться ли нам сказками?» Собеседник принимает это предложение, удобно устраивается на диване и слышит: «В некотором царстве, некотором государстве» – и можно сказать, что все происходящее соответствует ожиданиям. Люди именно так отдают должное сказкам.

В следующий раз прозвучало предложение: «А не заняться ли нам любовью?» И собеседница, предположим, не без трепета согласилась. И тоже расположилась на диване. После чего она слышит:

Любовь с хорошей песней схожа,
А песню нелегко сложить.

И далее в том же духе – губы-яхонты, ленты-бантики. Можно смело предположить, что происходящее в этом случае не соответствует ее ожиданиям: люди отдают должное любви иным образом, притом, что история о ней возможна и всегда найдет отклик.

Теперь для сравнения возьмем еще такой феномен, как мороженое. Мама сначала спрашивает сына: «Хочешь сказку?» А тот отрицательно качает головой. Тогда она спрашивает: «А что тебе? Хочешь мороженое?»

Малыш соглашается на мороженое, устраивается на диване и к своему удивлению слышит:

– Есть вазочка, а в ней два прекрасных шарика мороженого: один шоколадный шарик, а другой фисташковый. У тебя в руках ложечка, и ты ею откалываешь маленький фисташковый кусочек и отчасти слизываешь его, а отчасти откусываешь. Потом можно отколоть второй кусочек для закрепления вкуса, а можно для разнообразия обратиться к шоколадному шарику…

Но тут малыш, заподозрив, что презентация мороженого и дальше продолжится в том же духе, выразит громкий, хотя и не очень членораздельный протест против незаконного отождествления феномена с его собственной дискурсивной проекцией.

И понятно, какой теперь должен последовать вопрос: «А миф как феномен ближе к какому из рассмотренных случаев: к сказке, к любви или к мороженому?» Пожалуй, что пытливый ум тут будет колебаться между любовью и сказкой – но тем самым ошибется. Ибо миф как целостный феномен противостоит всем трем перечисленным случаям, хотя в ином отношении миф и любовь имеют общую составляющую – оргиастическое, дионисийское начало, как раз менее всего поддающееся вербальному описанию. Тем не менее в сущностном водоразделе модусов бытия миф и его презентации, включая речь, окажутся по одну сторону, а сказка и повседневность – по другую. И уж тем более каким-то ускользающим и даже недостижимым оказывается опыт первичной тотемной идентификации, всегда заданный внутри действующего мифа.

Достаточно оценить вот что. Речь о любви, разумеется, не то же самое, что сама любовь. И все же слова могут рассказать о любви и, безусловно, могут быть ее проявлением. Более того, только то чувство, которое включает в себя речь и преобразует говорящего и слушающего, достойно именоваться любовью. Иногда говорят, что любовь слепа, и для такого утверждения есть некоторые основания: собственная видимость, иллюминация любви, перекрывает тусклую трансляцию повседневности. Но никто не скажет, что любовь нема; напротив, она красноречива, она говорит о себе, и словами, и дарами, и поступками, так что дискурсивная составляющая тут вовсе не является проекцией на плоскость, она пронизывает насквозь всю событийность любви и в каком-то смысле пронизывает всю стихию речи, как бы далеко она ни отклонялась (это можно назвать и сублимацией, но в более широком контексте, чем у Фрейда).

Наконец, мороженое: почему речь о нем все-таки ближе к сути феномена (самого мороженого), чем речь о мифе, то есть миф как простой рассказ? Едва ли не единственной причиной, которую тут можно указать, является удивительная сила слова. Шарики, лежащие в вазочке, в креманке, слегка подтаявшие снизу, но кое-где покрытые легким инеем… Тут можно перебросить мостик к дискурсу любовных речей:

Она была холодна, как мороженое,

И так же легко таяла…