Юлиан Отступник

В то время как Юлиан, ведя войну в Галлии, отобрал у варваров более 40 крепостей, Констанцию пришлось встретиться со все возрастающими трудностями. Весной 357 года он отдыхал в Риме в окружении императрицы Евсевии, своей сестры Елены⁶² и сводного брата Шапура парфянского принца Ормизда, нашедшего прибежище при константинопольском дворе и принявшего там христианство⁶³. Именно в это время гонцы принесли императору тревожные вести: свевы совершили опустошительный набег на Рецию, квады вторглись в Валерию⁶⁴, а сарматы в большом числе появились в Паннонии и Мезии. Это означало, что граница по Альпам и Дунаю прорвана. Если бы варвары продолжили свое движение на юг, то под угрозой оказались бы Греция, а может быть и сам Константинополь.

Прервав свое путешествие, Констанций срочно отправился в Сирмий⁶⁵. К счастью для него, сообщения оказались преувеличенными. После нескольких незначительных вылазок сарматы убрались за Дунай, где Констанций и не думал их преследовать. Что до свевов и квадов, то император получил от их вождей «заверения в мире» и этим удовлетворился.

Но едва уладились дела в Паннонии, как обострилось положение на Востоке. Весной 358 года Шапур направил римлянам оскорбительное послание, потребовав, чтобы те убирались из Месопотамии и Армении. Поскольку это письмо осталось без ответа, парфянский царь осадил Амиду (Диар-бекир), крепость, расположенную в верховьях Тигра (6 октября 359 года). После 63-дневной осады Шапур взял город и захватил в плен шесть оборонявших его легионов, в том числе большой контингент галлов, особо отличившихся во время осады. Это событие заставило Констанция покинуть Сирмий и поехать в Константинополь, чтобы заняться перегруппировкой военных сил.

Анализировать характер Констанция достаточно трудно. Был ли он по натуре злобным человеком или просто больным, раздираемым между недоверием и угрызениями совести? Вести о первых успехах Юлиана он воспринял с явным удовлетворением. «В конце концов, — сказал он себе, — мой выбор оказался не столь плох, как можно было подумать». Это льстило его самолюбию, и он приказал выбить на стенах цитадели в Сполето надпись, в которой именовал Юлиана «Victoriosissimus» («Победоноснейший»)⁶⁶. Но когда он понял — а это произошло уже вскоре, — что эти победы сводят на нет его собственные, то, по словам Аммиана, «его душа исполнилась горечи».

На самом деле авторитет Юлиана рос день ото дня. Вести о его походах долетали даже до Восточной империи. Либаний пишет: «Жители берегов Оронта (он имеет в виду жителей Антиохии. — Б.-М.) радовались, узнав, что Рейн вновь открыт для римского флота. Каждый молил богов об избавлении от бича, поразившего мир (то есть от правления Констанция. — Б.-М.), и о том, чтобы жителям других областей земли также выпала возможность насладиться тем неожиданным счастьем, которое познали галлы»⁶⁷. Рассказывая впоследствии Юлиану о том, что он видел в это время, Либаний добавил: «Конечно, антиохийцы не просили богов в открытую, чтобы они даровали тебе высшую власть: это было бы противозаконно. Но и потихоньку и открыто все, кто разделял наши убеждения, постоянно умоляли Юпитера положить конец тому состоянию, в котором находилась империя»⁶⁸. Желая того или нет, Юлиан привлекал к себе взгляды тех с каждым днем все более многочисленных слоев населения, которые мечтали о политических и религиозных изменениях.

Разумеется, Констанцию вскоре об этом донесли. Если бы его не уведомили соглядатаи, то это сделали бы христиане из его окружения, потому что растущая популярность Юлиана представляла для них опасность. Они задавали себе вопрос, что случится с их привилегиями и высоким положением в государстве, если Юлиан когда-нибудь получит высшую власть. Хотя Юлиан еще ни разу откровенно не признался в том, что исповедует язычество, только слепой не увидел бы, что его приверженность христианству — не более чем видимость. Поэтому христиане решили объединить свои усилия и настроить Констанция против Юлиана, надеясь, что последнего постигнет судьба Галла.

Желая польстить императору, придворные начали с преуменьшения заслуг Юлиана. Они презрительно называли его «Victorinus»⁶⁹ («Победителишка»), чтобы показать, что его победы не произвели на них никакого впечатления. Затем они стали ставить Рейнскую кампанию в заслугу самому Констанцию. В конце концов последний начал столь серьезно воспринимать их восхваления, что уже упоминал как в речах, так и в эдиктах о «своей» победе под Страсбургом, об удачном расположении, в которое он поставил «свои» войска, о «своем» пленнике Хнодомаре⁷⁰. «Я выигрывал сражения, а он праздновал триумфы», — писал Юлиан с иронией, замешанной на горечи. Но поскольку все знали, что нога Констанция уже много лет не ступала на землю Галлии, подобное бахвальство скорее подрывало собственный авторитет императора, нежели вредило Юлиану.