Юлий Ким

Демидыч снисходительно подтвердил справедливость моих восторгов и скромно добавил:

— А я и сейчас спокойно держу и шестьсот, и семьсот, а под хорошую закусь хоть кило.

— За один присест?

— За один.

— И на следующий день?..

— Могу работать.

Однако, когда дело дошло до практики, оскандалился мой Демидыч: и до трехсот не дотянул — сомлел. И Давид, таким образом, еще более вырос в моих глазах.

Дома он обычно возглавлял упомянутый стол, перед ним был прибор и непременно пепельница, а рюмку он доставал сам из буфета за спиной — такой массивный, красного дерева буфет, глухой, как комод.

Рюмка же была своя, именная, граммов на семьдесят.

— Это моя личная рюмка: она точно равна одному моему глотку, ни больше ни меньше.

В последние годы прочим напиткам он предпочитал коньяк. Если не было, допускал варианты. И в последний день, 23 февраля 1990 года, в Таллине, где он вел вечер памяти Пастернака, пока дело шло своим чередом, он в кулисах обсуждал с Гердтом привычную проблему: дадут им по окончании работы коньяку или нет? Про это мне Гердт рассказывал. А я кивал: картина была знакомая.

6

Каждое лето в пярнуском Доме офицеров объявлялся вечер встречи с поэтом Д. Самойловым. Естественно, поэт широко приглашал на свой вечер всех случившихся к этому дню знакомых, а иных усаживал рядом с собой в президиум, например Сашу Юдахина, или Алика Городницкого, или меня, или всех вместе. Затем поэт объявлял вечер встречи с Д. Самойловым открытым и для начала с удовольствием представлял своих друзей, согласившихся поучаствовать, а представив, давал слово каждому по очереди. Саша Юдахин доставал свою очередную книжку и с полчаса читал оттуда. Следом Алик Городницкий — либо рассказывал про Атлантиду — он ее искал, — либо тоже читал стихи, и тоже с полчаса, а там уж и я все свои полчаса развлекал публику песенками — так время и летело себе.

В заключение вечера вставал Давид и, выдержав значительную паузу, читал:

Сороковые роковые.
Свинцовые, пороховые!..
Война гуляет по России,
А мы такие молодые! —

и читал, как всегда, превосходно. На чем и заканчивался вечер встречи с Д. Самойловым.

— Ну что, дадут нам коньяку или нет? — обращался он к нам, простившись с публикой. — Вряд ли. Ну, пошли в эйнелауд.

Эйнелауд — по-ихнему «буфет». Но что буфет? Чепуха — буфет, вокзал, трактир, забегаловка, провинциальный театр. То ли дело — эй-не-ла-уд. Весь просторный приморский парк в Пярну уставлен эйнелаудами, они имеют и свои прозвища: «Лягушка», «Телевизор», «Голубой Дунай». Были проложены и маршруты — в два, в три, а то и в четыре эйнелауда, благо тогда подавали еще коньяк в разлив.

Был, однако, маршрут особенный, употреблялся нечасто и требовал подготовки: эйнелауд устраивался собственными силами. Зато не было ни постороннего народу, ни необходимости общаться с официантами и буфетчиками, и в погожий день мы отправлялись под стены пярнуской крепости на зеленый Ганнибалов вал, идущий вдоль водяного рва и насыпанный еще при Абраме Петровиче Ганнибале, которого фельдмаршал Миних послал майором в город Пернов укреплять береговую линию против возможных шведов. Оные сведения почерпнуты из сочинения «Сон о Ганнибале». Эх, братцы! Все пройдет, наскучат и Пригов, и Еременко, и Парщиков, и многие, многие… А Давидов «Сон» по-прежнему будет волновать до слез.

На сем валу клубится множество кустов, спускающихся к воде, между коими немало уютных местечек, зело удобных для устроения мини-эйнелауда на четыре куверта. Состав одного из квартетов был такой: Давид, я, доктор Лукин (исторических наук) и Ф. Ю. Зигель, Давидов одноклассник и главный знаток НЛО, ежегодно выпускавший толстые самодельные сборники различных материалов по предмету. Отыскав приличную лужаечку, мы устраивались, вынимали из сумок необходимое, включая посуду, — и сидение на валу начиналось. Зигелю с Давидом было тогда по шестьдесят, нам с Володей — по сорок с небольшим, но сидение было общим и равным, не какие-нибудь там «отцы и дети» — ни в коем случае. Ну, может быть, гроссмейстеры и кандидаты.

Есть все-таки истина в не очень ловких строчках:

Кто из двадцатых.
Кто из тридцатых.
Все — из пятидесьти шестых.

Похоже, 56-й год действительно определил общую физиономию поколения, записав в него и Давида с Зигелем, и нас с Володей, и Галича с Высоцким, и Некрасова с Буковским, но ведь Галич-то — с 18-го, а Высоцкий — с 38-го. На языке повисает слово: «шестидесятники» — и я торопливо захлопываюсь, чтобы не впасть в разговор хотя и волнующий, но уводящий.

Но если 56-й год объединял наш квартет, то другой — проводил четкую грань между нами: 41-й.

7