Юлий Ким

Следующим номером был парторг МГУ Шишкин. Он особенно не настаивал, видя упорство, а просто объявлял увольнение от народного образования в мягкой форме: «Поймите и вы нас». Однако школьная директриса пошла к шефу-учредителю академику Колмогорову, входящему в первую десятку Математиков Человечества, и тот добился: разрешили Михайлову доработать до лета — но: литературные чтения, как и внеучебное пение, прекратить.

И Михайлов теперь ездил в школу — тремя метро и одним автобусом в один конец — только давать уроки, а на вопросы своих артистов — когда репетиция? — отвечал уклончиво: не признаваться же было в своем героизме. Коллеги смотрели на него сочувственно: с одной стороны, как бы уже прощаясь, с другой — все-таки надеясь вместе с ним на чудесную перемену обстоятельств.

Ибо расцветала Чешская Весна. Дубчек, Смрковский, Свобода. Социализм с человеческим лицом. То самое, о чем мечталось. Конечно, это не по вкусу нашим троглодитам. Но не посмеют же они. И потом, все ж таки социализм же. Да и Запад не потерпит. А то опять будет Мюнхен. А допустив Чешскую Весну, допустят и Польское Лето, а там уж. возможно, придет и своя Осень. С красивым человеческим лицом. Тут-то и оставят Михайлова в школе. Ведь Россия так непредсказуема.

Однако, несмотря на общие упования, никаких признаков красивой человечности на свирепой морде старого кремлевского ящера не появлялось. И хотя под крылом Колмогорова михайловская полуработа продолжалась, но его концертную деятельность ничье крыло не осеняло, и здесь уже шла своя тихая сапа лубянского разлива.

Выступления его стали одно за другим отменяться. Были случаи, когда он, целый и невредимый, фотографировался на фоне объявления об отмене его концерта «по состоянию здоровья». И когда в марте позвали его в Свердловск на песенный фестиваль, он стал отказываться: зачем ехать, когда все равно не дадут.

— Да брось ты! — кричал в телефон Женя Горонков, главный устроитель фестиваля. — Это у вас там ничего нельзя, а у нас тут пока можно.

Еще утром, перед самолетом, он кричал то же самое, но через три часа полета он встречал Михайлова уже не так бодро: петь на фестивале Михайлову, пока он летел, было начальством запрещено.

— Ну не в политехническом, так в медицинском споешь, там еще все чисто, — обнадеживал Женя уже скорее самого себя; но и в медицинском через час стало грязно. И Михайлов, чтоб все-таки утешить жаждущих, а заодно и плюнуть в нос начальству, пел в этот день поздно ночью на квартире у знакомых, пел сколько хотел и что угодно, но все-таки перед «Монологом пьяного Брежнева» с припевом:

Мои брови жаждут крови,
Моя сила в них одних.
Как любови от свекрови.
Ждите милостей от них, —

попросил выключить магнитофоны.

Впоследствии владельцы магнитофонов были вызваны в свердловскую Лубянку, а когда стали они темнить, будто ни про какие брови Михайлов не пел, то был им немедленно предъявлен полный текст на машинке — в жанре, стало быть, уже Лубянского самиздата. И пошел гром по пеклу: хозяина квартиры, где пелось безобразие, отчислили из института, Горонкова поперли со службы, а в Москву, на главную Лубянку, поехала телега, хотя на Михайлова наехала она только осенью.

И вот теперь, весенним солнечным днем, у Никитских ворот один из лучших мастеров театра предлагает Михайлову поработать над Шекспиром.

К тому времени, возмужав и окрепнув на школьных подмостках, уже немножко посочинял Михайлов — и к фильму по Радзинскому, и к другому по Володину, и к третьему по Розовскому, — а тут сразу Шекспир. Шекспир!

Комедия «Как вам это понравится» не самое знаменитое его сочинение — но, безусловно, каждый образованный человек наизусть помнит оттуда целый стих:

Весь мир — театр, и люди в нем — актеры.

А некоторые — и следующий:

У каждого — свой выход и уход.

Остальные же стихи, лица и положения припомнит уже далеко не каждый. Но если вдруг — взбредет же такая блажь! — возьмет и прочтет, то непременно скажет, что за вычетом трагического монолога, который как раз и открывается знаменитым стихом ^ произносится персонажем по имени Жак Меланхолик, ничего в этой комедии нет ни смешного, ни интересного, сюжет громоздок и неуклюж, шутки архаичны, слог тяжеловесен, — а вернее всего, ничего этого не скажет, а лишь три слова:

— Ну и скучища!

Но Фоменко в этой архаике мерещились свои забавы и бездны: для их прояснения и потребовался Михайлов с его гитарой и умением сочинять песенки, и Михайлов, с безответственностью молодости, не уклонился.

Стоит ли здесь обсуждать правомерность подобного покушения на классику? Примеров тому наберется такое множество, что возникнет вопрос о закономерности этой неправомерности. Хотя закон тут один: победителей не судят. Либо покушение удалось, либо провалилось.