Юлия

В те годы квартира Туземцевых была меблирована весьма просто и небогато. Старый, изрядно потертый диван, с уже плохо различимым по ткани рисунком, доставшийся им, очевидно, от родных, уместился возле глухой стены. А напротив него заняла место железная кровать с никелированными спинками и горками подушек, и к ней приютился однодверный платяной шкаф, маслянисто поблескивавший красноватым и потемневшим от времени лаком. А на изрядно истёртом, давно некрашеном полу во всю длину комнаты растянулась рукодельная цветная дорожка. Круглый стол, стоявший посередине комнаты, обступали со всех сторон венские стулья, словно наклонившись, что-то высматривали под ним; детская люлька в углу, на стене радио в виде чёрной тарелки местного радиоузла. Всю эту обстановку, всё это убранство Юля рассматривала с тем неизменно повышенным интересом, когда находишься в незнакомой квартире.

Со стен на неё смотрели фотографии в рамках; над кроватью живописный настенный ковёр изображал лесную поляну с оленями, ходившими вблизи речки. Света живо ползала по дивану, вставала, прислонялась к одутловатой мягкой спинке, проявляя к Юле чрезвычайный интерес, желая, чтобы и она обратила на неё такое же повышенное внимание. Но Юля не знала, как и во что играть со Светой; здесь, в незнакомой среде, ей всё казалось не только чужим, но и враждебным, и от этого почему-то всё больше становилось как-то жутковато. А когда в комнату молча вошёл Семён, с разившим запахом табака и степенно прошёл к столу, даже не глянув на неё, снял со спинки стула клетчатую рубашку и накинул её на свои мускулистые плечи, затем с какой-то угрюмостью заправил её в брюки, Юля окончательно почувствовала себя в гостях всеми забытой.

Семён почему-то ей представлялся таким же грубым и нелюдимым, как дед Иван, который привозил в детдом на телеге, запряжённой лошадью, муку в белых мешках. Он всегда отгонял детей от коня, гикал на них, ругался, чтобы не трогали и не гладили его. Этот дед Иван, которого прозывали ещё и рябым, был с кудлатой бородой. Почему-то летом и зимой он ходил в кирзовых сапогах, и всегда был грязный, весь перепачканный мукой…

После гнетущего и молчаливо прошедшего ужина Семён ушёл в ночную смену, и Юля сразу облегчённо вздохнула, почувствовав себя словно выпущенной из лап лохматого медведя. Сестра тем временем уложила дочурку в люльку, и они остались одни.

– А почему дядя Семён такой? – спросила она, когда Валентина водила её от рамки к рамке с фотографиями и рассказывала, когда и где с Семёном снимались, и о других людях, которые были на снимках. Юля смотрела на них с опаской, настороженно, как бы Семён и с фоток не сказал ей что-то нехорошее, где он был заснят как с Валентиной, так и с товарищами, и где был изображён по пояс и во весь рост один.

– Какой? – нарочито притворно переспросила Валентина, при этом про себя соображая о том, какой смысл Юля вкладывала в свой вопрос: «Вот и она это тоже заметила, а что поделаешь, если у него такое обличье».

– Злой, что ли! – ответила девочка, опустив стыдливо глаза, что должна была в этом признаться.

– Да ну, милая, ты ошибаешься, он не злой… просто к нему надо привыкнуть.

– У тебя своя дочка, а ты меня привела, поэтому дядя Семён, наверное, сердится, – глядя на спавшую девочку, произнесла Юля, когда Валентина начала готовить ей постель ко сну. Услышав такое откровение, сестра так и застыла с простыней в руках, на мгновение замешкалась с ответом: «Какая у меня умная сестра, надо же так сообразить!»

– Как же я могу сестру не пригласить в гости, почему ты так думаешь? Семён не может на меня сердиться, он хорошо знает, как я тебя искала… – разумеется, Валентине нелегко было скрывать правду о Семёне. Как она ни просила мужа быть вежливым; быть с девочкой сдержанным, когда приведёт её, он грубо бросил: «Куда там, будто я воспитывался в заведении для благородных девиц!»

Между тем Юля продолжала обезоруживать сестру своей детской сметливостью, ставя её почти в безвыходное положение:

– А ты тоже жила в детдоме?

– Понимаешь, милая, я… как бы тебе это сказать понятней… я не росла в детдоме…

– Почему не жила, а я живу?

Удивительная настойчивость Юли, однако, стала её беспокоить. Ведь рассказать всё до конца о ней и о себе она не могла, так как, по словам директора, для этого Юля была ещё слишком мала.

– Давай мы с тобой договоримся, что пока ты ничего не будешь у меня расспрашивать, – осторожно, доверительно попросила Валентина.

– Почему ты запрещаешь мне? – Юля вся сосредоточилась, отчего, казалось, её лицо уменьшилось, сжалось, совершенно не понимая, зачем она об этом её так серьёзно упрашивает. И с застывшей обидой в глазах поджала губы.

– Так надо, милая. Вот вырастишь, тогда и поговорим, хорошо? Завтра Сёма придёт с работы, посидит со Светой, а мы с тобой в кино махнём. В кино ты хочешь?

– Хочу! – но сейчас её больше волновало своё, что стало занимать с недавнего времени. – А долго ждать того дня, когда я вырасту?