Юлия, дочь Цезаря

— Она долго жила на Родосе[48], её любимые цветы — розы, и одежда её — все тона этих цветов, — пояснил Криспин и, переведя взгляд на Цепиона, с удивлением спросил: — Так ты не знаешь, кто она?

Цепион пренебрежительно пожал плечами:

— Какая-нибудь куртизанка, которая знается только с богатыми людьми и втайне мечтает о славе Таис или Фрины[49]. Что мне до её имени?

— О, эта куртизанка знается не просто с богатыми людьми! — воскликнул Криспин. — Весь цвет римской знати бывает в её покоях, лучшие мужи Рима ищут её благосклонности. Она — bonae meretrice[50] — и окружающая её роскошь так же ослепительна, как блеск знаменитых афинских гетер. Как ты думаешь, во сколько обходится эта красавица?

— Её наряды, драгоценности… Я догадываюсь, — неохотно продолжал разговор Цепион, думая только о том, как бы избавиться от Криспина.

— Ни о чём ты не догадываешься, — не отставал тот. — Ты не знаешь, что она владелица нескольких вилл, с рабами и землями. Не знаешь, что сенатор Метелл, украшая храм Диоскуров картинами и статуями, велел написать её портрет и посвятил его богам. Не знаешь…

— Довольно, — остановил его Цепион, — мне незачем это знать! И мне нужно идти…

— Нет, постой! — Криспин был возмутительно настойчив. — Дослушай мой рассказ: возможно, он покажется тебе интересным.

— Куртизанки никогда не были мне интересны. Любовь за деньги не привлекает меня.

Ветеран Помпея пропустил мимо ушей замечание Цепиона и с каким-то мстительным азартом повёл разговор дальше:

— Её зовут Флора. Валерий Триарий, будучи на Родосе, сделал её своей наложницей, а затем привёз её с собой в Рим. Здесь она стала известной куртизанкой и любовницей… Кого бы, ты думал? — Криспин выдержал паузу и торжествующе-злорадно закончил: — Помпея Магна!

Снова Помпей! Куда ни пойди — везде он, — с раздражением подумал Цепион. Он стал холоден как лёд и таким же — ледяным — голосом произнёс:

— Как я уже говорил, мне всё это безразлично. И дай мне наконец пройти! Я тороплюсь.

— Неужели? — Криспин неожиданно расхохотался. И с прежней своей издевательской ухмылкой прибавил: — А я-то думал, ты уже опоздал…

Глава 8

В уютном великолепии конклава[51] Флора завершала утренний наряд. Она глянула в большое овальное зеркало и тонкой кисточкой захватила немного румян из серебряной пиксиды[52], купленной ею в Коринфе, во время последнего путешествия по Греции. Лёгким взмахом руки — тихонько зазвенели браслеты на её запястье — она искусно провела кисточкой по своим бархатистым щекам: их обычную матовую бледность ещё скрывал чудесный золотистый аттический загар, и всё же ей было не обойтись без румян.

Флора приблизила лицо к зеркалу с пляшущими на нём солнечными бликами и, нахмурившись, внезапно отбросила кисточку с румянами.

Она должна была признаться себе, что смятение, охватившее её после того, как узнала, что Помпей выбрал в жёны юную девушку, нарастало с каждым днём всё больше и больше. В ней вдруг появилась неуверенность, страх мучил её. В одночасье она обнаружила то, что прежде как будто ускользало от её придирчивого взора. Она заметила, что кожа её начала увядать, теряя упругость и нежную сочность, что у глаз и у рта появились морщинки и что весь её облик почти утратил ту живость и трогательное безмятежное очарование, что свойственно юности.

Конечно, она была ещё довольно привлекательна, но годы — увы! увы! — навсегда лишили её хрупкого покрова девической прелести. Дорогая ваза с поблекшими красками. Для кого-то — редкостное, радующее глаз и сердце украшение; для иных — тех, кто проще, равнодушнее, — всего лишь предмет домашней утвари: сослужит ещё службу…

Флора обречённо вздохнула и принялась мягкими движениями пальцев массировать нежную кожу в уголках насурьмленных глаз.

Занавес над порогом её конклава всколыхнулся и приподнялся, впуская раба, нагруженного какими-то свёртками.

— Госпожа, — тяжело дыша под бременем своей ноши, обратился он к Флоре, — высокородный сенатор Цецилий Метелл прислал тебе благовония и ткани с торгового корабля, прибывшего вчера в Остию с берегов далёкого Инда.

Услышав это, Флора живо поднялась и едва ли не бегом кинулась распаковывать присланные Метеллом подарки. Лицо её мгновенно просветлело, исчезла складка у переносицы — настроение сразу улучшилось. В предвкушении чуда она извлекла из увесистого тюка свёрнутую в тугой рулон ткань — от дивных разноцветных узоров зарябило в глазах — и засмеялась как ребёнок.

Ах, Метелл, Метелл! Как же он всё-таки баловал её! И сейчас сдержал (как, впрочем, и следовало ожидать) своё обещание. Хотя, когда три дня назад она, лёжа в его объятиях, сказала, что хотела бы обновить свои наряды на модный восточный лад («Я слышала, Помпей, чтобы угодить своей невесте, выписал свадебные дары у торговцев с Инда. У него, я знаю, хороший вкус. Зато у тебя, мой милый, щедрое сердце!.. Неужели любовница Метелла недостойна носить такие же шелка, как избранница Помпея?..»), ей не очень-то верилось, что к её капризу отнесутся столь серьёзно…