Юлия, или Новая Элоиза

Вот в таком состоянии мне и хотелось его видеть. Сухой блеск его глаз, его мрачная тоска вначале тревожили меня. Ни за что я не отправила бы его в путь, если б он пребывал в прежнем расположении духа. А как только я увидела его слезы, как только услышала твое милое имя, с нежностью произнесенное его устами, я перестала страшиться за его жизнь, ибо нежность менее всего согласуется с отчаянием. Но именно в этот миг, вне себя от сердечного волнения, он привел довод, которого я не предвидела. Он заговорил о твоем положении, о твоих подозрениях и поклялся, что скорее тысячи раз подвергнет свою жизнь угрозе смерти, но не покинет тебя в ту пору, когда тебя ждет столько превратностей. Я не стала рассказывать о несчастье, случившемся с тобою, а просто ответила, что ты ошиблась в своих ожиданиях и на сей раз и что надеяться не на что. «Итак, — сказал он со вздохом, — на земле не останется живого свидетельства о моем счастье. Счастье исчезло как несбывшийся сон».

Предстояло выполнить последнюю часть твоего поручения, но я не думала, что при вашей близости понадобится особая подготовка и таинственность. Я решилась даже слегка побранить его по этому не столь уж важному поводу, дабы отвлечь внимание от других поводов к спорам, — в связи с главным предметом нашей беседы. Я упрекнула его в том, что он с таким небрежением, с такою беззаботностью относится к своим делам. Сказала, как тебя тревожит, что он запустил свои дела, сказала, что ты приказываешь ему беречь свое здоровье — ради тебя, печься о своих нуждах и, пока он не станет на ноги, принять небольшое вспомоществование, которое я вручу ему от твоего имени. Предложение это, по-видимому, ничуть его не обидело и не возмутило. Он чистосердечно ответил, что ты отлично знаешь, с каким восторгом он принимает любые твои дары, но что сейчас все твои заботы излишни, ибо он выручил деньги от продажи домика[75][76] в Грансоне[77], — это было вое, что оставалось ему от последнего имущества, скудного родительского наследия, и теперь у него больше денег, чем бывало когда-либо за всю жизнь. «К тому же, — добавил он, — у меня есть кое-какие способности, и благодаря им я повсюду найду себе средства к существованию. Я буду счастлив, ежели труды хотя бы немного отвлекут меня от сердечных горестей. С той поры как я воочию увидел, на что Юлия тратит лишние деньги, я почитаю эти деньги неприкосновенным сокровищем вдов и сирот, и отнять у них хоть малую толику не позволяет мне человеколюбие». Тут я ему напомнила о странствии по Вале, о твоем письме и твоем волеизъявлении: ведь основания были те же… «Те же основания? — прервал он меня негодующим тоном. — За свой отказ я был бы тогда наказан разлукой с нею. Так пусть теперь она позволит мне остаться, и я приму ее дар. Если я соглашусь, зачем ей наказывать меня? Если я откажусь, ей все равно ничего уж нельзя прибавить к моей нестерпимой пытке. Те же основания… — твердил он в раздражении. — Нет, тогда союз наших душ только возникал, а сейчас он расторгается. Быть может, мы разлучаемся навеки, у нас не останется ничего общего. Мы будем чужды друг другу». Последние слова он произнес с такой сердечною тоской, что я затрепетала при мысли, что он впадет в то же уныние, от которого я с таким трудом его избавила. «Право, вы еще совсем дитя, — сказала я с наигранной шутливостью, — вам еще нужна опека, вот я и стану опекуншей. Я сохраню ваше достояние, а чтобы умело распоряжаться им в нашем общем деле, я хочу постоянно знать о всех ваших нуждах». Заведя речь о дружеской переписке, я хотела отвлечь его от мрачных мыслей — его бесхитростная душа, которая, так сказать, цепляется за все, что связано с тобою, легко поддалась на обман. Мы условились об адресах для писем — ему было приятно говорить на эту тему, и я поддерживала разговор, подробно все обсуждая до прихода г-на д'Орба, который знаками показал мне, что все готово. Твой друг сразу все понял и принялся настоятельно просить, чтобы я позволила ему написать тебе, но я поостереглась и не разрешила. Я знала, что в приливе нежности сердце его дрогнет, и едва он дойдет до середины письма, как нам уже вряд ли удастся заставить его уехать. «Всякое промедление опасно, — заметила я. — Поскорей добирайтесь до первой почтовой станции, а там пишите, сколько вашей душе угодно». С этими словами я подала знак г-ну д'Орбу и с тоскою на сердце бросилась к нашему другу, прильнула лицом к его лицу. Что было дальше, не помню. Слезы застилали мне глаза, я совсем потеряла голову. Силы мои иссякли, и я не могла уже играть свою роль.