Юлия, или Новая Элоиза

Все улажено, и, несмотря на свою неосторожность, моя Юлия в безопасности. Все твои сердечные дела погребены во мраке тайны, ты и в лоне семьи, и в родном краю по-прежнему любима, уважаема, пользуешься безукоризненной репутацией и всеобщим почетом. Оглянись же с содроганием на те опасности, которым подвергли тебя стыд или любовь, толкнув тебя на слишком многое, — или на слишком малое. Отныне научись не примирять несовместимые чувства и благословляй небо, о ты, сочетавшая слепую страсть с девичьей робостью, за то счастье, которое было ниспослано лишь тебе одной.

Не хотелось мне еще более удручать твое сердце подробным описанием его отъезда, вызванного столь жестокой необходимостью. Но ты пожелала все узнать, я обещала выполнить твою просьбу и сдержу слово. Все опишу тебе с присущей нам откровенностью — ведь мы не умеем утаивать правду во имя пользы. Читай же, милая, читай, бедная моя, ибо так нужно. Но мужайся и не падай духом.

Все меры предосторожности, предусмотренные мною, — о них я перед тобою вчера отчиталась, были, конечно, приняты. Дома меня уже ждали г-н д'Орб и милорд Эдуард. Я сразу же объявила милорду, что мы с тобой знаем о его смелом и благородном поведении и глубоко тронуты. Затем я рассказала им о том, что твоему другу надо немедленно уехать и как будет трудно убедить его. Милорд все отлично понял и был сильно огорчен последствиями своего неуместного рвения. Оба согласились, что весьма важно ускорить отъезд твоего друга, вырвать у него согласие, не дать ему времени одуматься и немедля избавить его от опасности, угрожающей ему в наших краях. Я хотела было поручить г-ну д'Орбу сделать, покуда без ведома нашего друга, все необходимые приготовления к его отъезду, но милорд пожелал обо всем позаботиться сам, считая это своей обязанностью. Он обещал, что коляска будет готова к одиннадцати часам утра, и добавил, что будет сопровождать нашего друга и останется с ним, пока это необходимо; он даже предложил увезти его под другим предлогом, чтобы на свободе добиться его согласия. Я сочла такую уловку недостойной ни нас, ни нашего друга, главное же, мне не хотелось, чтобы первый порыв отчаяния охватил его вдали от нас — ведь милорд вряд ли все приметил бы, как тотчас же приметила бы я. Милорд вызвался переговорить с ним, но я отвергла и это предложение по тем же причинам, и он тотчас же согласился. Я знала, что переговоры требуют большой осторожности, и решила вести их сама. Ведь мне лучше известны все чувствительные струны его сердца, да и, кроме того, в мужских разговорах всегда преобладает какая-то жесткость, а женщина умеет все смягчить. Однако же я поняла, что милорд может оказать нам большую услугу, нравственно подготовив нашего друга. Я знала, как воздействуют на добродетельное сердце слова человека чувствительного, который лишь воображает, будто он философ, и сколько душевной теплоты может придать всем рассуждениям голос друга.

Итак, я предложила милорду Эдуарду провести со своим другом вечер и, конечно, не заводя речей о том, что имеет прямое отношение к его судьбе, неприметно приготовить его душу к стоической твердости. «Ведь вы отменно изучили своего Эпиктета, — сказала я милорду, — вот вам и представился случай с пользой применить его учение. Постарайтесь показать нашему другу различие между истинными и мнимыми благами, — теми благами, которые существуют внутри нас, и теми, которые существуют вне нас. В тот час, когда ему извне готовятся испытания, докажите ему, что зло причиняешь себе только сам, что мудрец, все свое нося с собою, носит в себе и свое счастье». По его ответу я поняла, что моей легкой и безобидной насмешки было достаточно, — он решил рьяно взяться за дело и был уверен, что твой друг явится ко мне поутру хорошо подготовленным. А я именно этого и домогалась: как и ты, я не придаю большого значения философским разглагольствованиям, зато убеждена, что честному человеку бывает чуть-чуть совестно наутро менять свои вчерашние убеждения и нынче опровергать в своем сердце то, что разум диктовал ему накануне.