Юмор начала XX века [сборник]

— Покорно благодарю. Присоединить к краже еще и мошенничество. Крали электричество, взломали печать и потом еще мошенничали. Тут, милая моя, по самой снисходительной совокупности и то на десять лет каторги наберется.

— Господи! Что ты говоришь!

— Ну, конечно.

— Знаешь что? Я на суде скажу, что это он нам велел.

— Ну, кто поверит такому вздору!

— Сочиню что‑нибудь. Скажу, что он был в меня влюблен… и вот решил отомстить… Ну, словом, вывернусь.

— Как красиво клеветать на невинного человека, да еще такую грязную ерунду. По — моему, уж лучше поджечь стенку в передней и сказать, что вот, мол, начинался пожар, и пломба сгорела.

— А потом на суде выяснится, что сами подожгли, и нас, все равно, на каторгу.

— Какой ужас, какой ужас, какой ужас! А время идет! А лампы горят!

— Проклятый монтер, — и чего он выскочил. Свинья! Только людей подводит!

— Подожди, не волнуйся, мы еще как‑нибудь вывернемся.

Оба задумались. Сидели молча друг перед другом, освещенные ярким краденым светом шестидесятисвечной люстры.

Шнурин посмотрел на жену пристально и тихо сказал:

— А знаешь, Маня, я не знал, что ты такая.

— Какая такая?

— Преступная. Не знал, что ты преступница по натуре. Смотри, вот за какие‑нибудь полчаса открылось, что нет такого преступления, на которое ты не была бы способна. Началось с кражи, а потом коготок увяз, и пошло, и пошло. Клевета, мошенничество, поджог…

— Поджог ты выдумал. Сам хорош, а на других валишь.

— Ну, пусть. Пусть я. А все‑таки, благодаря монтеру, я многое узнал.

— Убить бы этого монтера! — вдруг всхлипнула Шнурина. — Попадись он мне, я бы его зарезала и нож облизала!

— Видишь, видишь! Я бы не стал его резать. Я бы эту свинью задушил, как с — собаку!

— Леля, Леля! Какие мы несчастные!

Опять замолчали. Опять сидели тихие, освещенные краденым огнем.

Потом она спросила тихо:

— А сколько в Сибири тысяч жителей?

А он ответил:

— Не знаю. Но скоро на две персоны больше будет.

Опять помолчали. Потом он сказал:

— И отчего мы такие преступные? Должно быть, вырождение или дурная наследственность. Скажи, Маня, откровенно: в вашей семье не было сумасшедших?

Она взглянула испуганно, даже вздрогнула.

— Нет!.. То есть да. Репетитор младшего брата сошел с ума.

— Вот видишь. Вот оно откуда. Наследственность — ужасное зло. Ты не виновата ни в чем. Ты и сама не знаешь, на что способна.

— А ты?

— Я тоже. На мне тоже проклятие рока. Наследственность. Дядя, брат моей матери, женился на Опенкиной, у которой отец за поджог судился.

— Ага! Видишь, поджог‑то когда сказался! Как это все страшно!

Она вся съежилась, села рядом с мужем и прижалась к нему.

— Жалкие мы с тобой, — сказал он.

— Худо нам будет в Сибири, — снова всхлипнула она.

— Пустяки! Подбодрись, дурочка, чего там. С нашими‑то талантами мы и там не пропадем. Отбудем каторгу, а там останемся на поселении. Я к какому‑нибудь казенному подряду присосусь, деньжищ нагребу, — воровать‑то ведь будет уже не впервой. Или игорный притончик открою.

— Я буду гостей завлекать, — бодро сказала жена и вытерла глаза.

— Ну, конечно. Не пропадем.

Она улыбнулась сквозь слезы, он тряхнул головой, и они пожали друг другу руки, готовые бодро вступить на новый путь.

А краденое электричество на шестидесятисвечной люстре подмигивало лукаво и весело.

СЧАСТЛИВАЯ ЛЮБОВЬ

Наталья Михайловна проснулась и, не открывая глаз, вознесла к небу горячую молитву:

— Господи! Пусть сегодня будет скверная погода! Пусть идет дождь, ну, хоть, не весь день, а только от двух до четырех!

Потом она приоткрыла левый глаз, покосилась на окно и обиделась: молитва ее не была уважена. Небо было чисто, и солнце каталось по нему, как сыр в масле. Дождя не будет, и придется от двух до четырех болтаться по Летнему саду с Сергеем Ильичом.

Наталья Михайловна долго сидела на постели и горько думала. Думала о любви.

— Любовь — очень тяжелая штука! Вот сегодня, например, мне до зарезу нужно к портнихе, к дантисту и за шляпой. А я что делаю? Я бегу в Летний сад на свиданье. Конечно, можно притвориться, что заболела. Но ведь он такой безумный, он сейчас же прибежит узнавать, в чем дело, и засядет до вечера. Конечно, свидание с любимым человеком это — большое счастье, но нельзя же из‑за счастья оставаться без фулярового платья. Если ему это сказать, он, конечно, застрелится, — хо! он на это мастер! А я не хочу его смерти. Во — первых, потому, что у меня с ним роман. Во — вторых, все‑таки из всех, кто бывает у Лазуновых, он самый интересный…

К половине третьего она подходила к Летнему саду, и снова душа ее молилась тайно и горячо:

— Господи! Пусть будет так, что этот дурак пождал — пождал, обиделся и ушел! Я хоть к дантисту успела бы!..

— Здравствуйте, Наталья Михайловна!

Сергей Ильич догонял ее, смущенный и запыхавшийся.

— Как? Вы только пришли? Вы опоздали? — рассердилась Наталья Михайловна.

— Господь с вами! Я уже больше часа здесь. Нарочно подстерегал вас у входа, чтобы как‑нибудь не пропустить.

Вошли в сад.

Няньки, дети, гимназистки, золотушная травка, дырявые деревья.

— Надоел мне этот сад.

— Адски! — согласился Сергей Ильич и, слегка покраснев, прибавил: