Юнармия

– Ну и председатель был, – говорил Аким морща лоб. – Башковитый! Другого такого не будет. Скажет мне, бывало: «А ну-ка, Аким, слетай на Низки, притащи ко мне Спиридона Хаустова, я с него душу выну… Контрреволюция! Хлеб запрятал!» Ну, я и махну на своих вороных. Только въеду во двор к Спиридону, а он уже на крыльце стоит, трясется и кланяется. Акима Власова все станицы знали – не хуже самого Тюрина.

Аким вставал с заплеванного земляного пола, на кото­ром мы лежали вповалку смахивал с рукава налипшую солому, одергивал рваный и почерневший полушубок.

– Да, – говорил Аким задумчиво. – Покланялись нам Хаустовы. Да мы-то чересчур добрые с ними были. Надо было каждому вместо расписочки пулю в лоб, а мы их, сволочей, в живых оставляли. Вот теперь они над нами издеваются.

Любил Аким рассказывать. Как разойдется, так не ос­тановишь.

Другой наш сосед, Климов, был такой же неразговор­чивый, как Полежай. Зато он ловко мастерил нам лоша­дей, коробочки, санки, мельницы.

Возьмет пучок соломы и начнет вязать: вот тебе туло­вище коня, а вот голова. Теперь надо ушки воткнуть, а потом голову к туловищу привязать.

Хорошие выходили у него лошадки, даже на всех четы­рех ногах стояли, – только некрасивые, рябенькие, потому что из соломы.

Был Климов кузнец – у железнодорожного моста в куз­нице работал. Когда товарищи отступали, он красноармей­ских коней ковал, за это его сюда и взяли.

Баловали в тюрьме нас с Васькой, как будто мы всем сыновьями приходились. Хлеба нам давали, сала давали, а иной раз и курятины кусочек, если кому из дому прине­сут.

На четвертый день вызвал надзиратель старика Полежая.

– Полежаев, выходи!

Васька даже задохнулся от испуга, а у меня кровь похолодела. А Полежай будто знал, что его сейчас вы­звать должны. Поднялся застегнул поддевку на все крюч­ки и пошел к выходу с шапкой в руке. Мешок его и жестя­ной чайник так в углу и остались.

– Неужто повесят? – спросил Аким Власов.

– Ясное дело, повесят, – сказал Климов.

– Да ведь ему до своей смерти всего три дня оста­лось.

– Хоть бы день остался, а если надумали, значит, по­весят.

До самого вечеря мы на дверь смотрели. Когда уже все укладывались спать. Полежая внесли на руках двое каза­чат. Они донесли старика до его угла и бросили как чур­бак, на солому. Старик сопел и мотал головой.

– Крепкий у вас дедушка. – сказал караульный. – Тридцать плетей принял, а еще дышит!

И верно. Полежай еще дышал. Дышал быстро и громко, как в лихорадке.

В тюрьму тискали все новых и новых людей. Воздух в бараке стал тяжелым едким.

Даже Аким Власов приуныл и замолк. Мы тоже пере­стали шнырять по бараку и заговаривать с людьми. На прогулку нас не пускали. А на улице уже была, верно, полная весна. Из тюремных маленьких окошек было вид­но, как по углам позеленел двор.

– Кастинов! Выходи! – крикнул однажды дежурный.

Никто не отозвался.

– Кастинов, выходи, чего мнешься? – крикнул еще раз дежурный.

«Кто же тут Кастинов?» – подумал я, совсем позабыв Васькину фамилию. Да и Васька не сразу сообразил, что это он – Кастинов.

Только когда дежурный в третий раз вызвал его, Вась­ка вскочил, огляделся вокруг – будто ища помощи – и по­шел, переступая через лежащих людей, к двери.

– Не трусь, Вася, авось обойдется! – шепнул я ему вслед.

Не успел дежурный закрыть дверь за Васькой, вся тюрьма зашумела.

– Храбрецы кубанские, – хрипел Полежай. – С детьми им только и воевать…

Аким подсел ко мне и стал утешать меня, как малень­кого.

– Не горюй, Гриша, его, может, только на допрос по­звали. Покричат и отпустят. Что с него взять?

В это время опять громко звякнул засов. Опять вошел дежурный надзиратель:

– Ми-рош-ко! Выходи!

Моя очередь. Так я и думал. Пошатываясь, перешагнул я через перекладину порога. Ну и легкий же воздух! Дох­нешь – и сразу тебя в сон бросает. Небо чистое. По зеле­ной церковной крыше воробьи скачут. Если бы не мой конвойный, пробежал бы я теперь без остановки верст пят­надцать одним махом. Побежал бы на Кубань, сиганул бы с кручи прямо в речку, – даром, что вода еще холодная, – проплыл бы ершом под водой и вынырнул бы на самой середине Кубани. Ох и хорошо оттуда смотреть на мост же­лезнодорожный, на другой берег, где густые кустарники, на станицу!

А еще лучше растянуться после купанья в том месте, где Зеленчук впадает в Кубань. Там трава мягкая, а камни теплые. Вот бы поспать вволю!

Вдруг небо надо мной потемнело, церковь покосилась, зашатались дома.

Я ухватился за рукав часового, чтобы не упасть. Это у меня от ходьбы и от воздуха закружилась голова.

– Чего чепляешься? – заорал во всю глотку часовой, видно испугавшись. – Стой на своих ногах, а то я тебя прикладом долбану.

Я перевел дух и поплелся дальше, еле волоча ноги. Мы поднялись по знакомому крыльцу и вошли в коридор. Дверь к атаману была открыта настежь.

Атаман сидел за столом, а прямо перед ним стоял Васька, сбоку – Илья Федорович.

У дверей и окон выстроились казаки с винтовкой к ноге.

Атаман медленно читал бумажку: