Юнги с Урала

— Товарищи юнги! — донеслось со стороны дверей, возле которых стоял Верзила. — Еще раз хочу напомнить тем из вас, кто по рассеянности или из-за спешки забыл подписать свертки с личными вещами или не успел что-либо необходимое взять с собой, прошу это сделать сегодня. Вещи находятся в комнате перед баталеркой. Быть с вами там не могу, меня вызывает начальство, так что прошу проявить совесть и «случайно» чужого не прихватить. Поняли?

Баталер подарил юнгам обворожительную улыбку и направился к выходу. Туда же пошел и Верзила.

— Поняли! Поняли! — кричали юнги. — Уже много раз поняли!

— А я вот ничего не понял, — сказал Филин. — И чего они все о вещах да о вещах? Барахло там, а не вещи. А они уже который раз объявления делают.

— Ладно, хватит базарить, — одернул я дружка, — а то письма написать не успеем.

Сережка обиженно отвернулся и стал из исписанного листка мастерить фронтовой треугольничек. Я же заканчивал лишь первое письмо, адресованное матери. Написал, как попал в Школу юнг. Откровенно рассказал о чувстве страха во время бомбежки. Постарался обрадовать тем, что вокруг меня здесь много хороших друзей, командиров. Заверил, что беспокоиться обо мне не надо, ведь я только по годам мальчишка, а на деле уже военный моряк. О своем побеге на фронт смелости рассказать не хватило.

Сделав треугольничек и написав на нем адрес, взялся за другие письма. Ольге Александровне и Любе (девушке из нашего Очерского детдома) сообщил только о том, как доехали. Про то, как было боязно при налете немецкого бомбардировщика, поведать постеснялся. Не написал и о том, что прошло лишь несколько дней службы на флоте, а я уже так много узнал нового, полезного, о чем раньше и не подозревал. Еще подумают, что хвастаюсь.

Гурьева обрадовал тем, что в юнги я все-таки попал, мечта стать радистом начала сбываться. Попросил передать мой юнгашеский привет Чернышеву, Решетнику и Лысенко. «Знаю, что у вас уже жарко, — писал я. — Сообщите о своих делах, все ли живы-здоровы».

Прошли еще сутки. Утром следующего дня после завтрака всех отобранных для учебы в Школе юнг построили на плацу перед Экипажем. Нас оказалось немало, несколько сотен. Поговаривали, что будет принято еще столько же.

Прозвучали уже ставшие привычными команды:

— Равняйсь! Смирно!

Перед строем появился командир флотского Экипажа.

— Там, куда вы поедете, будет трудно, особенно в первое время. Ничего готового там для вас нет: ни жилья, ни учебных классов. Все придется строить, оборудовать самим. Каждому ли из вас будут такие трудности по плечу? Кто колеблется, пусть останется здесь…

Командир замолчал, как бы давая ребятам время на размышление, на обдумывание, а потом скомандовал:

— Те, кто хочет вернуться домой, два шага вперед!

Желающих покинуть строй не оказалось.

Потом опять, уже который раз, перед юнгами выступил баталер все с тем же объявлением о вещах.

— Ну и надоел же он со своим барахлом, — негодуя, сквозь зубы процедил Филин.

— Объявляют, значит, так надо, — заметил я. — Может, кому-то и действительно потребуется…

— Знаю, скажешь то, что надо. Не зря ты у нас «золотце». Тебе бы командиром быть, правильные речи толкать. Но постоянные объявления о никому ненужном тряпье все равно надоели. Ну разве после флотской службы ты свои штанишки или пиджачок наденешь? Конечно, нет! К тому же штанки тебе будут по колено, а пиджак — если только на одно плечо… — сердито ворчал мой друг.

Между тем церемония на плацу подходила к завершению.

Слово опять взял командир Экипажа.

— Счастливой службы, юнги! — по-отечески тепло пожелал он нам на прощание.

На душе стало одновременно и грустно и радостно. Грустно оттого, что приходит время расставаться с хорошими людьми. Радостно потому, что впереди нас ждали неизведанные морские дали.

Здравствуй, море!