Юнгианский анализ волшебных сказок. Сказание и иносказание

Исходным пунктом в этой сказке служит крайняя степень связи дочери с отцом, а также проблема освобождения от нее в процессе развития. Согласно древнему патриархальному обычаю, дочь практически является собственностью мельника, который вправе пообещать ее любому, даже черту. Если перенести эту ситуацию на психическое, имея в виду истолкование ступени развития субъекта, то речь идет о несамостоятельном и зависимом Я, находящемся под доминированием коллективного бессознательного. Отец как представитель прежней установки сознания, которая соответствует традиционным коллективным нормам, ясно обнаруживает глупую материалистическую неприспособленность, в результате которой ему приходится оказаться во власти тени, то есть всех ничтожных, негативных и злых качеств. Его жажда власти и либидо (для последнего служит символом обещанное чертом золото) отдает на произвол тени здоровое развитие Я, а также его будущие возможности. Интересно, что в других вариантах сказки (русская «Безрукая девушка»^[93], японская «Безрукая девушка»^[94], французская «Безрукая девушка»^[95] и дунайская «Девушка, лишившаяся рук»[96]) девушку преследует не черт, а злой женский персонаж: мачеха, свекровь, ревнивая мать или невестка. Здесь, как это часто происходит в сказаниях и мифах (вспомним о чертовой бабушке), черт связан с великим Женским, которое, будучи вытесненным при патриархате, приобретает негативный деструктивный характер.

Защитный механизм, который в конце концов позволяет Я избежать этой инфляции тени, известен нам из невроза навязчивых состояний: это церемония очищения или умывания. Магическая чистота и связанное с ней обведение белого круга — вот то, что не позволяет черту овладеть девушкой. Несмотря на это, ему все же удается добиться утраты рук, что символически, как это расценивает и X. фон Байт^[97], означает временную утрату дееспособности и сопровождается параличом душевной активности. За этим следует регрессия, возврат к ранней оральной стадии, когда мир мог быть постижим и доступен только посредством рта или с помощью других. Эрих Нойманн обстоятельно исследует потенциальные (проспективные) возможности, существующие на этой стадии^[98]. Однако и здесь зло и жестокость окольными путями приводят к благу и пользе благодаря разрыву слишком тесной связи между отцом и дочерью. Тем самым может быть совершен очередной шаг на пути развития и созревания. Происходит отказ от бесплодных и ведущих в тупик, несмотря на материальное благополучие, отношений с родителями ради собственной неведомой судьбы. Таким образом, жестокие сказочные события в символической форме ясно выражают давно известную мудрость, что на пути к независимости и самоосуществлению часто необходимо принести болезненную жертву, которая диктуется крайней нуждой. Такие ситуации известны нам в случаях замедленного освобождения от родительского имаго. Тут можно также вспомнить о часто встречающихся у животных жестоких формах отлучения от «родительского дома», таких, например, как выбрасывание птенцов из гнезда или церемония покидания медведицей своих медвежат. Это производит сильное впечатление, если понаблюдать, как медведица заманивает своих выросших медвежат на дерево, имитируя опасную ситуацию, а потом незаметно покидает их. Нередко проходит двое суток, прежде чем бедный медвежонок, понуждаемый голодом и усталостью, визжа от страха, спускается вниз, чтобы ступить на свой собственный путь в мире, полном неведомых опасностей.

Если мельница с яблоней символизирует пространство сознания, в границах которого до сих пор действовало Я, то, в свою очередь, королевский сад, который девушка находит при свете луны, соответствует бессознательному. Здесь к ней на помощь приходит ангел, тот самый ангел, который позднее появится еще раз, в одиночестве изгнания. Мы можем видеть в нем, по выражению Аленби (Allenby)^[99], образ трансцендентной функции, той функции, которая способна перекинуть мост между крайними противоположностями и, как в данном случае, установить связь между сознанием и бессознательным.