Юноша

— Я одну выпил — и ша, — объясняет он. — Пей без меня, Кузьмич. Папироску хочешь? Закуривай… Я сам хоть некурящий, но папиросы всегда в кармане. Люблю угощать… Ну, как, вообще твои дела, Никита?

— Какие мои дела, — говорит печально Никита и дрожащими руками наливает себе еще, и еще, и еще и выпивает подряд много рюмок.

Лицо у него раскраснелось, нос лоснится, и он ест колбасу, не сдирая шкурки.

— Ну, а как твои дела, Яков Семенович? Как торгуешь? — спрашивает Никита развязно и сразу осмелев.

— Какая это торговля! Одни неприятности, — жалуется хозяин. — Дали мне уравнительного три тысячи… И, веришь ли, тебя мне стесняться нечего, все мои заработки — это то, что я ем. Вот надо жену послать в Кисловодск, так, веришь ли, стыдно признаться — не знаю, как выкрутиться… Нюшенька, дай-ка нам еще огурчиков… И скажи, пожалуйста, Никита, — спрашивает он задумчиво, — что они думают там, наверху? Издай приказ не торговать — не будем. А то, с одной стороны — торгуй, а с другой стороны — бьют налогами и жить не дают.

— Нет никакой справедливости, — мрачно говорит Никита, и в зубах у него хрустит огурец, рассол стекает по подбородку.

— Ха, справедливости! — Яков Семенович взмахивает руками. — Ишь, чего захотел! Ничего нет. Масла нет, мануфактуры нет, гвоздей нет, яиц нет… А нас душат.

— И правильно, что душат, — выпаливает Никита и небрежно отодвигает графин. — Не жалко! Паразиты вы трудящихся масс!

— Что это ты? — строго спрашивает хозяин. — Или ты пьян? Так иди, выспись… А то с ним по-человечески, а он — как свинья.

— Я б тебе показал «свинья», если б не моя болезнь. Если б не алкоголизм, — произносит Никита с болью и стучит кулаком по столу. — Забыл, Яшка, как я тебя окопы копать гнал! Ты! Нэпман!.. Голый враг! Живешь во как, а скулишь…

— Не пей, будешь тоже жить по-человечески, а орать нечего, — и Яков Семенович убирает подальше от Никиты графин и рюмки.

— Паразит ты! Вот что! — Никита сжимает кулаки, как наганы.

— Ну, ну, ну… надоели мне эти разговорчики, — храбрится хозяин и говорит сердито: — Иди домой, Никита.

Из соседней комнаты выходит с шумом жена Якова Семеновича. Черноволосая, остриженная под мальчика, в бухарском цветистом халате, в узорчатых туфлях на очень высоких каблуках, она пухлыми пальчиками придерживает халат у белой шеи и визгливо кричит:

— Яков, что ты с ним церемонишься! Звони в милицию, и его уберут. — Свирепо оглядывая мужа, она продолжает, сверкая красным ртом, будто в комнате и нет Никиты: — Пьянчужка, выгнанный из партии, и ты с ним церемонишься, — и хлопает дверью.

Никита встает, молча идет к выходу. Возвращается, стучит кулаком по столу:

— Погоди, буржуйское отродье!

— Плевать я на тебя хотел. Вон убирайся, а то в самом деле милицию позову, — говорит с достоинством Яков Семенович.

Никита ничего не слышит. Всхлипывая, подходит к нему, берет его за лацкан пиджака, трясет и жалким голосом спрашивает:

— Яшка, скажи, я тебя окопы рыть гонял?

— Ну гонял… Так что ж с того? — замечает хозяин, освобождая свой пиджак.

— Если б не моя болезнь, — кричит Никита и бьет себя в грудь, — если б не мой алкоголизм, — и еще сильней бьет себя в грудь, — я б в жизни к тебе, врагу, на порог…

Никита облокачивается на подоконник, плечи его вздрагивают. Он рыдает.

К нему подходит хозяин, нежно берет его под руку.

— Успокойся, Никита Кузьмич. Успокойся. Ты еще оправишься. Еще покажешь себя, — и совместно с Нюшей легонько подталкивает его к выходу.

На прощанье Яков Семенович дает ему полтинник — опохмелиться.

Вечером Никита сидит в пивной и скрежещет зубами:

— Прохвост я! Буржуйский прихлебатель!

И он отчаянно мотает лошадиной головой над недопитой кружкой пива…

Миша познакомился с Никитой Кузьмичом в мастерской Яхонтова. Художник говорил, что это замечательная натура, это именно то, чего он ищет для своей будущей картины.

— И, главное, человек не занят… Только одно плохо — редко трезвый.

На это Никита беспомощно улыбался.

— Он мне пока не нужен, — говорил Яхонтов про Никиту, как про вещь. — Может быть, Миша, временно вы его используете?

Миша внимательно разглядывал Никиту и, не зная еще, для чего тот ему нужен, спросил, хотя ему и так было известно:

— Вы участник гражданской войны?

За Никиту ответил художник:

— Вы не знаете! О, он тут в семнадцатом году такие дела раздраконивал! Ведь он подавил офицерское восстание… Вот бы написать такую картинку! Любой клуб купит.

Мише был неприятен торопливый и, как ему показалось, слишком бесчувственный рассказ Яхонтова, а также и то, что художник говорил о Никите небрежно, в третьем лице.

«Старое трепло», — думал про Аркадия Матвеевича Миша и очень тепло и дружелюбно оглядывал Никиту. Уходя, он спросил у него:

— Вы не собираетесь, товарищ Никита? А то пошли бы вместе. По дороге поговорили бы.