Юноша

«Зачем это мне? И всегда „хлебца нема“. Зачем мне страдания, когда я могу застрелиться? Застрелись, застрелись, застрелись!»

Послышались шаги Никиты.

«Скорей, скорей! Не бойся!..»

Цыц, мая, цыц, мая перепё-о-лица…

«Застрелюсь, застрелюсь, застрелюсь. Где тут сердце? Вот тут сердце».

Миша нажал курок, раздался выстрел…

Когда Миша пришел в сознание, то первое, что он сказал матери:

— Это, мама, нечаянно… Вовсе не из-за того… И всем говори, что это нечаянно…

Отец приехал недельки через три, когда Миша уже выздоравливал. Он вошел смущенно, сел на краешек стула возле Мишиной кровати, долго потирал руки. Затем плутовато подмигнул сыну, сказал:

— Ну как? «Стрелок весной малиновку убил…»

Мише это показалось пошлым. Он рассердился и повернулся лицом к стенке.

— Не обижайся, Михаил, — оправдывался Ксенофонт Ксенофонтович. — Это я из диктанта… В младших классах нам учитель диктовал: «Стрялок вясной молынавку убыл». Он нарочно так диктовал, чтоб мальчики делали ошибки.

Миша повернул остриженную круглую голову и улыбнулся.

Отец внимательно оглядывал Мишу, потрогал его волосы.

— Совсем мох, — сказал он, убирая руку, и задумчиво добавил: — Возможно, тебя надо было поместить не в хирургическое отделение, а куда-нибудь ко мне в палату.

— Если ты пришел издеваться, мог бы вовсе не приезжать, — отчетливо произнес Миша, насупив крохотные бровки.

— Не сердись, мой друг, не сердись. — Ксенофонт Ксенофонтович опять потрогал Мишины волосы, опять заметил: — Совсем мох. — Он уселся удобней, повторил — Не сердись, мой друг. Не сердись… В твои годы я тоже стрелялся. Только более удачно, — сказал он тише.

— То есть как? — удивился Миша.

— Очень просто: я попал в сердце и убил себя, — произнес печально Ксенофонт Ксенофонтович.

В другое время это Мишу рассмешило бы, но сейчас он испуганно посмотрел на отца, коснулся коленки Ксенофонта Ксенофонтовича и сказал тревожно: «Папа!», будто хотел разбудить его.

— А что, напугал? — неожиданно весело, даже подпрыгнув, спросил Ксенофонт Ксенофонтович.

— Ну уж и напугал, — заметил Миша позевывая.

Дома Елена Викторовна осведомилась у Ксенофонта Ксенофонтовича, как он нашел здоровье Миши.

— Все так же, — ответил он хмуро. — Без перемен.

— Как! — изумилась мать. — Ведь я у него вчера была… И все в порядке, и рана заживает.

— Рана — пустяки, — сказал озабоченно Ксенофонт Ксенофонтович. — Эгоизм и самолюбие — вот что по-прежнему разъедает его мозг, в его возрасте это опасней всего… Отсюда и выстрел… А рана — пустяки: она заживет…

Раз Мишу навестил и Никита Кузьмич. За полчаса своего пребывания он произнес одну фразу:

— Гляжу я на тебя, гляжу и удивляюсь — чего тебе не хватает?

— Комсомольского билета, — ответил поспешно Миша.

— Ты же его сам бросил, — сказал с упреком Никита. — Мне же ребята все рассказали, — добавил он неодобрительно, нажимая на слово «все».

Миша вернулся из больницы побледневший, нахальней и наглей. Он сидел на скамейке в саду, грелся на солнышке, читал романы Дюма «Три мушкетера» и «Двадцать лет спустя».

Листья на деревьях пожелтели. Некоторые сумасшедшие играли на площадке в крокет, другие бродили по дорожкам сада, усыпанным листьями, улыбались, сами с собой разговаривали.

Один сумасшедший, с горящими голубыми глазами, решительно шагал прямо по траве, размахивал широким рукавом, словно шашкой, и без конца выкрикивал: «По золотопогонникам — пли! По золотопогонникам — пли!» Полы халата бежали за ним, как парус.

Больной — маленький, рыжий и тощий еврей, — завернувшись в халат, точно в одеяло, прискакал на одной ноге к скамейке, где сидел Миша, бросил таинственно записочку и ускакал дальше — ходом шахматного коня. Иначе, как ходом коня, он не передвигался. За ним числилась только одна туфля, потому что вторую он бы все равно потерял, прыгая на одной ноге.

Миша развернул и прочел:

«Для научного эксперимента по рецепту Хавкина желателен ваш субъективный ответ: что является критерием истины?»

Миша бросил записку.

Ему надоели сумасшедшие, и толстый отец, и старательная мать, и Ксения, и вкусные обеды, и бессмысленный Дюма. Он с нетерпением ждал, когда придет письмо от Александра Праскухина, чтобы уехать в Москву. Книги были уложены. Холсты свернуты. Чемодан (старый кожаный чемодан Ксенофонта Ксенофонтовича, с двумя отделениями и крепким замком) упакован. И какой-то большой кусок Мишиной жизни тоже был упакован и замкнут.

2

Скорый поезд Бигосово — Москва вбежал в дождь. Миша по привычке проснулся рано. Посмотрел в окно: черные ели, мокрые телеграфные столбы и — серо. Дождь. В Дорогобуже дождь, в Вязьме дождь, в Гжатске дождь, в Москве тоже дождь. По всей республике дождь. Затянуло небо со всех сторон, и клюет и клюет. Такой надолго… Какое количество граждан сегодня, выйдя на улицу, подымет воротники, подумает, а то и скажет: «Вот и лето прошло!»