Юноша

Миша покраснел. Александр Праскухин помог ему собрать с пола булочки и яблоки. Последнее яблоко, с засохшим листочком, он крепко-накрепко вытер белоснежным платком и так надкусил, что из яблока просочилась пена.

— Я люблю антоновку, — одобрил Праскухин. Он сидел в кресле, заложив ногу на ногу.

— Мне тоже нравятся эти яблоки, — оживленно и неестественно заговорил Миша. — В них много сентябрьской меди и осенней прохлады.

Он хотел понравиться Праскухину, и что бы он ни говорил, у него выходило фальшиво и крикливо. На вопрос дяди, как мама и папа, он небрежно заметил, что старики живут неплохо.

Праскухина покоробили и «старики» и «сентябрьская медь».

Миша, заметив на столе заграничный паспорт Праскухина, как-то театрально приподнял его и сказал громко, не своим голосом: «Краснокожая паспортина!»

— Помните у Маяковского? — И неожиданно появившимся баском он торжественно продекламировал: — «С каким наслажденьем жандармской кастой я был бы исхлестан и распят за то, что в руках у меня молоткастый, серпастый советский паспорт». Здорово? — спросил Миша.

— Ничего, — очень тихо и без всякого восторга заметил Праскухин, внимательно оглядывая Мишины ботинки, длинные коричневые чулки, завернутые у колен, и широкий черный галстук.

Ему все меньше и меньше нравился этот юноша.

— Прекрасный поэт! Замечательный поэт! — возбужденно повторял Миша, шагая по комнате. — Куда до него Демьяну! — сказал он авторитетно, остановился, чиркнул спичкой, закурил папиросу.

Праскухин в поэзии мало разбирался. Однако он любил Пушкина, Лермонтова, Некрасова. Кое-что ему нравилось у Блока, кое-что и у того же Маяковского. За Демьяна он обиделся. Он привык с самого начала Октябрьской революции читать стихи Бедного в «Правде». Потом он прекрасно помнит, какое огромное значение эти стихи имели на фронте во время гражданской войны… И теперь этот самонадеянный юнец росчерком жеста снизил Демьяна. Праскухин почувствовал в этом личное оскорбление и хотел ответить Мише резко и грубо, но сдержался, сумрачно спросил, поедая уже третье яблоко:

— Сколько вам лет?

— Вчера в дороге исполнилось восемнадцать, — охотно и так же возбужденно продолжал Миша. — Это уже очень много! Через каких-нибудь двенадцать годков будет тридцать, и финиш. Как мало сделано, и как мало осталось! Вы знаете, товарищ Праскухин, — произнес он, как равный, и сел верхом на стул, — тридцать лет — время реализации накопленного капитала. Вот почему и надо спешить как можно больше накапливать, чтобы было что реализовать. «Дзэт из дзэ квешен», — произнес он по-английски и перевел: — «Вот в чем вопрос», — будто сомневался, знает ли дядя эту потрепанную фразу из монолога Гамлета.

— Это неверно, — сказал Праскухин. — Мне через три года сорок, и я…

Но он не закончил своей мысли, заметив ироническую улыбку на полуоткрытых Мишиных губах, и сурово спросил:

— А что вы будете делать в Москве?

— Учиться. Полагаю специализироваться в области математики и физики, — заявил важно Миша. — Потом я и художник…

И то, что Миша художник, и то, что «полагает специализироваться», показалось Праскухину ненастоящим, его раздражал нахальный и слишком самоуверенный Мишин тон.

— Да, но вы ведь и комсомолец, — напомнил он, подчеркивая, что Миша забыл самое главное.

— Ну что ж, — соврал Миша. — Прикреплюсь к заводской ячейке, вот и все. — Он вскочил со стула, подошел к книжной полке и, пробежав по корешкам, сказал: — Как мало у вас книг по естествознанию и философии!

Праскухин ничего не ответил. Книг по философии и естествознанию действительно мало на полке. Но выслушивать это от Миши было неприятно. И не объяснять же этому пареньку, что и тех книг, которые стоят на полке, он тоже не успевает прочесть, потому что каждый день возвращается с работы в двенадцать часов ночи, а то и позже.

Позвонил телефон, и снизу сообщили, что приехала машина за товарищем Праскухиным. Александр Викторович надел пальто, молча вышел. Когда шел по коридору и спускался по лестнице, он еще думал о Мише и жалел, что у Елены такой сын, но, выйдя на улицу и садясь в машину рядом с шофером, Праскухин забыл о племяннике.

Его удивило, что сегодня за ним приехал новый шофер.

— А где Шура? — спросил он.

— Она больше ездить не будет, — ответил шофер. — Ей остался последний год в институте, и больше ездить не будет.

— А вы тоже учитесь?

— А то как же!.. Но я только на третьем курсе. Еще до весны придется поездить.

— Где же это вы все учитесь?

— Я в МИИТе, Шура…

Александр Праскухин не слушал. На его памяти за последние три года меняется уже пятый шофер, и все они учатся. А вот он… «Реализация накопленного капитала», — вспомнил Мишины слова… «Реализовать-то у вас уж и нечего, товарищ Праскухин… Вот извольте ехать в Литву. В тысяча девятьсот одиннадцатый год…»

Перед уходом из Центросоюза, когда заведующий личным столом вручил ему билет и плацкарту на поезд в Ковно, Праскухин попросил, чтобы тот ему дал письменную справку, сколько за последние три года сменилось шоферов, которые ездили с ним, и где они сейчас работают.