Юноша

Его слушали внимательно и с интересом. Все то, что он рассказывал, было ощутимо правдоподобно. Слушателям становилось ясно так же, как и Зимину, что помещик несправедливо владеет землей и необходимо землю отнять у помещика…

— Учился со мной в реальном Витька Младенцев. У отца его бумагопрядильная фабрика. Небольшая фабричка… Около трехсот рабочих. И вот триста человек на них работало. А Витька с папашкой в клубе в карты играли и вместе по бабам бегали: у него отец был современный, либерал.

Всем становилось ясно, что старик Младенцев и его сын — совершеннейшие паразиты и необходимо немедленно отобрать у них фабрику…

Ну, а про войну и про офицерство лучше его никто не рассказывал.

— Был у нас полковник Жуков, Мирон Владимирович. Сука страшная. Но все-таки лучше других офицеров…

Зимин удивлялся, что еще надо кого-то агитировать за прекращение войны.

— Да это же так ясно!..

Он был убежден, что люди должны жить счастливо на земле, хотя он и плохо знал, как это произойдет…

— Жизнь человеческая короткая. Так дайте хоть пожить по-настоящему!.. У нас, в России, наверно, найдется миллионов пятьдесят, а то и больше, что ни разу сахар не кусали. И не знают, какой у него вкус!.. Ну, а про апельсины и говорить нечего… Вот тут девятнадцать человек — кто из вас ел апельсины? — спрашивал неожиданно Зимин. Выяснилось, что из девятнадцати человек ели апельсины только он да Гамбург.

Зимин умел рисовать смешные карикатуры и играть песни на ложках…

За время пребывания на гауптвахте и в тюрьме у Сережи выросла темно-коричневая бородка. Он побледнел, и котиковые глаза потускнели. До черта надоела затхлая камера, очень хотелось на волю. Каждый день все девятнадцать заключенных думали, что их вот-вот освободят. Они знали, что большевистская фракция неоднократно делала запрос в совете об их немедленном освобождении из тюрьмы, но все это было безрезультатно. И вдруг темным вечером открыли камеру и всех девятнадцать освободили. Грузовик их отвез прямо в Совет. Там происходило бурное многолюдное заседание. Когда в зал под предводительством Зимина вошли только что освобожденные из тюрьмы девятнадцать военных большевиков, раздались аплодисменты и пение «Интернационала». Но это было очень коротко, и вновь продолжалось бурное заседание.

Сережа нашел здесь Сергея Митрофановича. Сергей Митрофанович сидел на подоконнике и, совершенно охрипший, не мог говорить.

Выступал какой-то меньшевик, с клекотом в горле говорил:

— Мы вас предупреждаем, что если вы возьмете власть в свои руки, то это преступление не только перед русским рабочим классом, но и перед всем мировым пролетариатом. Это безумие! Мы вас предупреждаем от имени широкой демократии. Запомните!

— Хорошо, запомним! — кричали ему из зала.

Другой меньшевик, чернобородый, одноглазый и очень широкоплечий, с выговором на «о» говорил гораздо спокойней и закончил угрожающе:

— Если вы решитесь на восстание, то Викжель не даст вагонов, и гарнизон останется без хлеба. Солдаты, которые сегодня с вами, завтра же будут против вас.

К нему подскочил рабочий из вагоноремонтных мастерских Липанов, схватил чернобородого за шиворот и закричал:

— Вы слышали, товарищи солдаты, что сказала эта гадючка?

— Слышали, — ответили возмущенные голоса.

— Вы поняли, куда он гнет?

— Поняли. Долой его!

Невообразимый шум. Стучали стульями. Солдаты стучали прикладами винтовок. Меньшевики вопили: «Насилие! Позор!»

Разъяренный чернобородый отстранил рабочего из вагоноремонтных мастерских и, потрясая кулаками, закричал:

— Товарищи! Я одиннадцать лет сидел в царских тюрьмах. Эти руки были закованы. Мне жандармы выбили глаз, — крикнул он и стукнул кулаком по столу. Стало тихо. — А сейчас вы меня гоните, — произнес он тише. — Меня, который всю свою молодость, всю свою жизнь отдал рабочему классу. Габриэльсон! — обратился он к сидящему за столом секретарю комитета большевиков и потребовал: — Подтверди, ты вместе со мной сидел в Орловском централе.

— Правильно! — подскочил маленький быстроглазый Габриэльсон. — Я вместе с тобой сидел в Орловском централе и вместе с тобой был в ссылке в Акмолинске. Мы вместе с тобой боролись против царизма… А сейчас что ты предлагаешь? Товарищи рабочие и солдаты…

Габриэльсон разгорячился. Он налил из графина воды в стакан и долго не мог донести стакан до рта, так у него дрожали руки. А когда он стал жадно пить воду, чернобородый этим воспользовался и вновь продолжал:

— Мы, меньшевики, не допустим открыть ворота контрреволюции. За большевистскими спинами идут генералы и вешатели…

— Довольно! Хватит!

— Вы мне рот не заткнете!

— Долой!

— Меньшевики не подлаживаются к массам…

— Долой!

Солдаты стучали ногами и прикладами винтовок.

Заседание тянулось до трех часов ночи. Сережа и Зимин остались ночевать в совете. Кроме них, здесь ночевало еще много солдат.

На полу и подоконниках валялись патроны. К стенам прислонились винтовки. В углу на колесиках стоял пулемет.

Утром Сергей и Зимин мылись в бане. Постриглись, побрились, а бороды оставили.

— Так смешней, — сказал Зимин.