Юноша

— Гадкая, самолюбивая девчонка! Ты меня не любишь. Я для тебя чужой.

Она со слезами на глазах попросила:

— Не мучай меня, папа. Мне и так тяжело.

И, плача, рассказала, как она влюбилась в Синеокова, как ее выгнали, про все унижения, и как ей страшно жить в квартире с Дарашкевичем.

У Валерьяна Владимировича глаза налились яростью и щеки побелели. Нина испугалась за него. Он ходил вокруг и хрипло повторял: «Вот как, вот как». Хватался за горло и зачесывал назад волосы, осыпая пиджак перхотью, точно нафталином. «Вот как, вот как».

Потом Нина жалела: не надо было рассказывать. Все равно он ей ничем помочь не может, а ему тяжело…

С того дня в комнате у нее ночевала Дарья.

Нина теперь раньше всех приходила к тюрьме с передачей. Прежде она совсем не замечала этих несчастных женщин, которые стояли вместе с ней в очереди. Теперь она ко всем приглядывалась, всех расспрашивала.

Кругом так много горя!

У женщины с маленьким кроличьим лицом, в валенках, подшитых кожей, не приняли передачу.

— Почему? — спросила она тревожно.

Но с ней не стали разговаривать.

— Почему? — спрашивала она у всех.

Нина тоже не знала и пошла вместе с ней в тюремную контору, но их туда не пропустили. Часовой им сказал: когда отпустят очередь, пускай обратятся в окошечко.

Они уселись на бревна, покрытые снегом, и ждали. Наверно, прошло часа три, пока кончилась передача, и они подошли к окошечку.

— Как фамилие? — спросили у женщины.

— Говоркова.

— Алексей?

— Да, Алексей.

— Рабочий?

— Рабочий, — ответила она робко и испуганно.

Ей сообщили, что его нет в живых, и захлопнули окошечко.

У Говорковой остановились глаза, лицо стало ватным, подкосились ноги.

Нина довела ее до дому. Они вошли во двор. Галки копались в мусорной яме, долбили почерневший снег. Говоркова всю дорогу молчала, и только когда пришла к себе в комнату, заплакала навзрыд. Плакали дети. Входили соседки, тоже плакали. Они ни о чем не расспрашивали: и так все понятно. И Нина плакала. Только один розовый ребенок с мокрым носом, босиком и в длинной рубахе, подобрался к корзине с передачей, вытащил оттуда картофельную драчону и ел, громко посапывая. Входили мужчины — рабочие. Они недолго стояли, покуривали и уходили молча.

Не зажигали лампы. Женщины шепотом рассказывали, что каждую ночь на грузовике возят из тюрьмы большевиков и там, за бойнями, у Кукушкиного поля, их приканчивают.

Нина засиделась поздно и осталась ночевать.

С этого дня она часто бывала у Говорковой…

Нина никогда близко рабочих не знала. В детстве рабочие у нее ассоциировались с хронятами. Теперь, попадая в центр города, она думала, что вот здесь, на этих улицах и живут те страшные хронята, о которых она рассказывала когда-то Пете. Она боялась их и ненавидела.

С рабочими Нина чувствовала себя просто и очень им доверяла.

Нина обратилась к Говорковой: нельзя ли будет совсем переселиться к ней?

— Я вам смогу платить.

— Зачем это тебе? У нас тесно, а у тебя своя, отдельная комната.

Нина рассказала про Дарашкевича.

Говоркова нисколько не удивилась и заметила:

— Тогда надо съезжать.

Днем Говоркова уходила на поденную работу: сгребать снег, мыть полы, чинить мешки. Иногда ее какой-нибудь богатый хозяин или торговец звал щипать гусей. Это бывала удача: она приносила домой кровавые гусиные головки и назавтра варила обед. Когда Говоркова уходила на работу, дома хозяйничала Пашка — ясноглазая девочка девяти лет. Она убирала комнату, кормила меньших двух братьев, чинила и штопала. Она часто говорила озабоченно: «У меня сегодня постирушка». Когда дети просили молочка, она отшучивалась:

— Бычка подою и вас напою.

Пашка дружила с Ниной и с удовольствием ходила с ней на базар — помогала ей продавать вещи.

С этой улицы много женщин носили передачу. Засветло они стучали в окно, будили Нину, и она вместе с ними шла пешком, в другой конец города, где за остроконечным забором и колючей проволокой белела тюрьма.

На свиданиях Нина со всеми подробностями передавала папе все, что знала о своих новых приятельницах — женах рабочих. Она их называла по именам и говорила, что они ее любят.

— Простые. Откровенные и без хитрости. Мне с ними хорошо.

Папа совсем потускнел и мало говорил. Нина же очень много говорила. Она все время себя чувствовала в чем-то виноватой перед отцом и разговорами как бы спешила загладить свою вину. Ласкала его, рассказывала ему комические случаи, всячески утешала, гладила его руки, целовала папины потемневшие губы.

Она боялась забеременеть. У Говорковой была знакомая сиделка, та посоветовала принять несколько порошков хины и держать ноги в горячей воде. Нина так и сделала. Это помогло. Она несказанно радовалась, даже подумала, что теперь все будет хорошо и освободят папу. И не только папу, но и всех — тем более, поговаривали, что красные близко. Нина сама слышала, как один рабочий из вагоноремонтных мастерских сказал:

— Пускай только подойдут поближе, за нами дело не станет.

Сейчас, когда ей приходилось бывать в центре города, ей казалось, что лица у буржуев встревожены и что буржуи уж не так спокойно и важно ходят по улицам.