Юность

— Ах, какой вы, право, непонятливый. Ну, Павликом, тем, который был до вас.

— Репетитором?

— Да. Да. Да. Наконец поняли.

— Нет, не был знаком.

— Как же это так, какой вы…

— Лиза, мне кажется, вам нечего говорить и вы просто выдумываете, что-то. Это нехорошо.

— Зачем вы меня дразните? Я так не могу. Я маме скажу, — Лиза плачет и вытирает глаза рукавом.

У Ипатовых немного успокаивается, но ходит хмурая.

— Борис Арнольдова! Вы уже уходите?

— Мама сказала, чтобы я вас только проводил. За вами пришлют потом.

— Ну, хорошо, идите.

Вместо того чтобы зайти в свою комнату, Боря прошел в сад. Хотелось побыть одному, не слышать голосов из-за тонкой стены, отделявшей его комнату от столовой. Калитка оказалась запертой. Боря пошел кругом. Когда он проходил мимо окна ванной комнаты, он вдруг услышал голос г-жи Шлитковцевой:

— Болван, иди же, когда тебе говорят.

— Барыня, а вдруг барин… под суд пойду.

— Он узнал голос денщика Ивана.

— Болван, барин не вернется до вечера, дома никого нет, всех спровадила.

— Ну?

Несколько минут продолжалось молчанье. Потом послышалось бульканье воды, и какие-то неопределенные звуки. Боря собирался уже пройти дальше, как вдруг внезапный порыв ветра отдернул занавеску, и его изумленным глазам представилась следующая картина: Зинаида Николаевна, совершенно голая с мокрыми волосами, повязанными косынкой, сидела на коленях у Ивана, который обнимал ее за грудь шершавыми, волосатыми руками. Боря вздрогнул и отвернулся. Потом быстрыми шагами направился в сад. Он не мог дать себе ясного отчета в происшедшем. Видала ли его Зинаида Николаевна? Как быть ему теперь? Было странно вспоминать ту Зинаиду Николаевну, торжественную, строгую, в черном шелковом платье говорящую с ним в гостиной об уроках и эту голую, бесстыдную. Или это показалось? Приснилось?

Было непонятно и странно. Ветер колыхал верхушки деревьев. Вдали синела полоска моря.

— Борис Арнольдович! Вам нравится у нас?

— Благодарю вас.

— Вы не сердитесь на меня, что я попросила вас пройтись со мной. Но мне было так тоскливо. Муж уехал на несколько дней. Я одна. Посмотрите, как сегодня красиво море. Правда? Я одинока. Вся моя жизнь так сложилась. Вам может быть непонятно, что я поверяю свои тайны.

— Нет, что вы…

И вдруг неожиданно Зинаида Николаевна изменилась, запрокинула Борину голову и впилась в его губы долгим сочным поцелуем. И продолжила разговор. Борины глаза потемнели. Какая-то вялость сковала все члены. Хотелось вырваться, крикнуть. Почему-то вспомнилось лицо Ефросиньино, и стало противно и больно.

— Не надо. Не надо, — и, высвободившись, Боря скорыми шагами удалился от Зинаиды Николаевны.

«Дорогой мой. Я вас полюбила. Почему вы отворачиваетесь от меня? Или я вам не нравлюсь? Милый! Милый! Поймите меня. Я одинока. Не сердитесь за мою откровенность. С самого первого раза, как я увидела вас, я почувствовала, что вы такой особенный, и сердце мое сжалось. Я хотела побороть свое чувство, я хотела забыть о вашем существовании, но не могла.

Я была с вами груба, я третировала вас как гувернера, простите, простите, милый, это все от любви. Один Бог знает, только, на что способна женщина, полюбившая так горячо и безумно…».

Это письмо Зинаида Николаевна подбросила в Борину комнату.

Когда Боря прочел его, он содрогнулся, как будто прикоснулся рукой к чему-то мягкому и отвратительному. Какая гадость! Какая гадость! Ходил большими шагами по комнате и не знал, что предпринять. Уехать? Бросить урок? Но Василий? Что будет делать Василий без его денег? Бедный, без заработка, он зачахнет. И при одной мысли о своем друге, который останется без поддержки, слезы выступили на его глазах. Опять продавать себя? Зинаиде Николаевне? Но это невозможно. Вспомнился Карл Константинович и те двести рублей. С ним это можно было, было неприятно, жутко, обидно, но мыслимо. Теперь совсем другое. Физически невозможно! Сказать генералу? Еще хуже. Выйдет скандал. Придется лишиться места все равно. Припугнуть Зинаиду Николаевну тем, что он расскажет генералу о случайно виденном в ванной? Но это шантаж. Низость. Голова кружилась, в горле пересохло. Хотелось уткнуться в подушку, броситься на кровать и забыться в слезах. Но сейчас он должен заниматься с Кириллом.

Кирилл — гимназист 6 класса, высокий, худенький. С длинными белыми руками, как у женщины. Немного картавит. Говорит нежно, нараспев. Ласковый такой. Тихий. Отца боится, как огня. Мать как видно не любит.

Урок был странный. Боря нервничал, путал латинские слова, что с ним было редко, говорил тихо. Забывался.

— Борис Арнольдович, вам нездоровится?

— Нет. Нет.

— Поговоримте о другом. Мне тоже сегодня не по себе. Латынь к черту.

— Нет, что вы, заниматься надо. Времени у нас осталось мало.

— Ничего, подгоним, Борис Арнольдович, мне кажется, что вы такой хороший.

— Не знаю, о себе как-то трудно говорить.

— Нет, нет, это сразу видно.

(Пауза.)

— Вы думали когда-нибудь о Боге?

— О Боге? Почему это вам так… в голову пришло.