Юность

— Алексей Бикс, Бикс.

— Где?

— Там, внизу, да вот же с толстой дамой говорит.

— Кто эта такая?

— Ах, счастливая.

Толпа кидается к Биксу. Аплодисменты. Овации. Откуда-то берутся цветы…

— Это самый популярный поэт, Эдуард Францевич.

— Бикс?

— Ах, Бикс, я немного читал.

Высокий, стройный, очень красивый Бикс раскланивается, улыбается.

— Борис Арнольдович. Ваша фамилия на афише. Выступаете?

Боря целует руку Грановской.

— Нет, я только несколько слов. Может быть, и не выступлю, слишком много светил.

— Нет, нет, вы должны обязательно выступить. Я ведь вас пришла послушать. Да, в среду на масляной, не забудьте к нам на маскарад.

— В любом наряде?

— Да, да, конечно, в чем угодно.

— Должно быть что-то необычное?

— Нет, нет, у нас просто.

— Вы будете выступать?

— Не знаю. Мне очень не хочется. Я хотел сказать несколько слов о новых писателях, непризнанных, над ними теперь смеются: Ябликов, Бринц и другие, но здесь такая публика…

— Тем более, тем более, должны выступить. Это произведет впечатление. Пора.

— Борис Арнольдович, милый, кстати, чтобы не забыть, когда будете говорить. Напомните, между прочим — это, видите ли, я даже приготовил. — В Борину руку попадает вчетверо сложенный лист бумаги. — Вы можете прочесть, как образец новой поэзии. — Моя фамилия — Новиков. Ведь вы помните?

— Да, да, конечно. Мне ваши стихи нравятся, хорошие.

— Борис Арнольдович, Вы, кажется, в критики записались?

— Эдуард Францевич, я почему-то очень волнуюсь.

Старенький председатель диспута вздыхает. Звенит колокольчик. В зале душно. Электричество как-то особенно ослепительно. Боря не выходит, а как-то выкатывается на эстраду. Не может ничего сказать. Как много народа. Со всех сторон любопытные взгляды. Боря выступал очень редко, больше на студенческих, и теперь он чувствует, что всё, что он хотел сказать, расплывается, тает, он хочет что-то сказать, но в это время чей-то голос из амфитеатра громко спрашивает:

— Как фамилия? Громче. Громче. Не слышно.

Раздается смех.

«Чего они смеются? — думает Боря. — Во мне нет ничего смешного. Когда толстяк Аносов пыхтел, было гораздо смешнее, однако над ним не смеялись, наоборот, хлопали». Опять звонок, усталый, и Боре кажется досадным голос председателя:

— Борис Арнольдович Анайцев.

— Как? Как?

Вдруг со стула поднимается Аносов и своим мягким, сочным голосом говорит:

— Господа! Тише. Будет говорить молодой литератор Анайцев.

Это совсем убило Борю. Кто его просил. Это он нарочно. Такая дрянь. Чтобы насмешить публику. С чего он взял, что я литератор? Чтобы подбодрить? Все это окончательно смутило Борю. Он покраснел, ничего не мог сказать. Наконец, почувствовал, что надо как-нибудь выйти из этого положения, и вспомнил, что в руках у него стихи Новикова. Он сразу почувствовал под ногами почву. Милый Новиков очень кстати дал стихи. Все, что было, потом, Боря помнит до того ясно и отчетливо, что просто обидно становится, почему такие позорные события так цепко запоминаются. Едва только Боря произнес несколько слов, каких-то уж очень бессвязных, вроде того, что «вот и у меня стихи новой поэзии Новикова» и начал читать то, что было напечатано на листке, как сам почувствовал, что должен сейчас что-то произнести. Он хотел остановиться, не читать, но не мог, читал по инерции. Действительно, Боре не удалось дочитать стихи и до середины. Он уже и сам не понимал того, что читал. Это были, какие то новые опыты словотворчества. Стихотворение начиналось так:

Гигози-мегози и обоум
Не пляска над могоум могил
Пусть на небьи огромленный гроом
Учеил, убеил, увеил.

На этом месте раздался такой оглушительный смех и свист, что Боре показалось, что ломаются стекла, сыплется штукатурка с потолка.

— Как не стыдно читать такой вздор.

— Вон. Вон.

— Малокосос!

— Дубина!

Звонок председателя, шум, крики. Боря не знает, куда ему деваться. Где те железные слова, которыми он должен сразить своих противников? Он стоит беспомощный, жалкий, и, кажется готов заплакать. Почему-то, некстати, вспоминаются слова Веры, той, маленькой, с оттопыривающимся платьем. «Надо делать вид, будто все равно. Даже веселее быть. Это я в книге вычитала, у Аннушки рубль пятьдесят стоит, можно марками». Ах, да, надо сделать совсем независимый вид. Жаль, что нет темного пенсне. Надо купить. Тогда не видны глаза, а рот можно скривить — и выйдет презрительная усмешка. Такой болван, Новиков. Зачем он всунул этот идиотский листок? Что ему стоило дать хорошие стихи. Ведь у него есть. Были прежде немного туманные, но красивые, а эти черт знает что такое. Если бы он прочел красивые стихи, ему бы все аплодировали, может быть, преподнесли бы цветы. Стихи чужие, да, но ведь артисты читают, чужие, и им хлопают и преподносят подарки.

— Господа, тише, тише, дайте высказаться, дайте докончить.

— Чьи стихи? Чьи стихи?

— Не стихи, а белиберда.

— Господа прошу успокоиться. — Председатель звонит без конца, но тишина не восстанавливается.

— Следующего, следующего оратора, этого — вон.