Юность

Это уже ни на что не похоже. Боря смотрит вниз. У самой эстрады какой-то студент. Размахивает руками. Глаза блестят. Так и кажется, что кинется на эстраду. В Боре вдруг закипает ненависть, настоящая, острая. Все обиды, какие когда-нибудь он помнил, всплыли и выкристаллизовались в одну, в крик вот этого студента:

— Следующего оратора. Вон — этого.

Вдруг Боря как-то холодно и сознательно берет стакан, наливает воды и опрокидывает на своего врага. Минута мертвого молчания. Мокрый студент вдруг вместо того, чтобы кинуться на Борю, убегает в боковую дверь. Раздается страшный хохот. Аплодисменты.

— Браво. Браво. Вот это гораздо лучше стихов.

Председатель лишает Борю слова за нарушение порядка.

— Ах, не утешайте, я себя вел ужасно. Мне просто стыдно показаться Грановской. Что она подумает?

— Ничего. Ничего, успокойтесь. Право, последняя выходка вас спасла, как это не странно, этот стакан воды развеселил публику, и вас бы непременно качали, если бы вы остались.

— Нет, вы смеетесь, Эдуард Францевич.

Сани поминутно покачиваются. Дорога плохая. Боря валится на Эдуарда Францевича.

— Ради Бога простите.

— Ничего, я вас держу. — Рука Эдуарда Францевича, крепкая и нежная обнимает Борину талию. — Так хорошо? Не упадете?

— Какой вы милый. Какой вы добрый.

— Вы раненый, пострадавший на диспуте, а я в карете скорой помощи.

— Была минута, когда я думал, что меня поколотят.

— Я бы не допустил до этого.

— Чтобы не огорчить Веру Арнольдовну?

— Да, я думаю, Вере Арнольдовне было тоже неприятно, но вам главным образом.

Пауза.

— Хотите проехать немного дальше?

— Плохая дорога.

— Мы выберем лучшую.

— Лучшую дорогу?

— Да. Лучшую дорогу.

— Иногда мне кажется, что вы говорите загадками?

— Я никогда не говорю загадками.

— Куда же мы?

— Вы не проголодались?

— Да, но дома.

— Дома одно, но, я не люблю есть дома. Поедемте в ресторан.

— Хорошо, только не через мост, дует, я без башлыка.

— Башлыки — вообще уродство.

В общей зале веселее, но в кабинете уютнее. И музыка слышна.

— Холодно, холодно. Надо побегать.

— Здесь негде.

— Тогда гимнастикой. Раз два, раз два.

— Вино?

— Хорошо. Ах, как приятно. А знаете, мне не стыдно.

— Стыдно?

— Не стыдно, что вот на диспуте. Тогда было страшно стыдно, готов был сквозь пол, вниз провалиться, а теперь ничего. Со стороны, это было очень смешно?

— Нет. Нет.

— Вы трижды главный. Я вам не кажусь странным?

— Нет, наоборот.

— На-о-б-о-рот. Смешное слово «наоборот», нет, не смешное, а приятное «рот», «рот». А ведь я никогда не ухаживал за барышнями.

— Да?

— Да. Это вас удивляет?

— Нет. Нисколько.

— Эдуард Францевич, вы говорили когда-нибудь с моей сестрой, с Верочкой, обо мне?

— Не очень много, но говорил. Но так, не о важном.

— О важном? О чем же?

— О пустяках, не помню.

— Хотите на брудершафт?

— Конечно.

Боря крепко целует Эдуарда Францевича в губы, Эдуард Францевич будто нарочно удлиняет поцелуй. Боря чувствует знакомое сердцебиение и не может оторваться от губ, от лица, ставшего милым, теплым.

— Эдуард Францевич, вы совсем славный, вы мой? Отчего вы мне раньше не сказали? Впрочем, это лучше, так неожиданно и вдвойне приятно.

— Борис Арнольдович, что вы?

— Милый, милый, я готов на все… Так можно?

— Нет, нет, вы должно быть ошиблись.

— Ошибся? Я не понимаю.

— Я тоже не совсем понимаю. Ваши поцелуи слишком долгие, и потом это… ведь вы не женщина, может быть это вино на вас так. Хотите сельтерской?

— Сельтерской? Нет, я хочу вас целовать. Ведь вы… я же не навязываюсь.

— Вы значит хотите?..

— Да.

— Разве вы?..

Краска бросается Боре в лицо. Он весь сжимается. Какой-то холод возникает в груди.

— Я не люблю грубых слов, но, в сущности…

— Ну, а вы?

— На пари.

— Что?

— На пари все это…

— Пари? Я что-то начинаю понимать. Впрочем, это слишком ужасно.

— Ничего ужасного. Я держал пари с Ксенией Эразмовной (да, это не секрет, с Ксенией Эразмовной), она говорила, нет, а я да. Но этого мало я должен был убедиться. Таковы условия.

Боря кладет голову на мокрую скатерть, на пролитое вино, какой-то вкус странный, соленый, это должно быть слезы, и еще чем-то пахнет — скатертью должно быть.

— Вы плачете? Это не годится. Впрочем, вам все можно.

— Ведь это же называется… Ведь за это… Ведь я все-таки мужчина. За это дуэль, за это бьют, я не знаю — Карлуша бы ударил.

— Действуйте, как находите наиболее подходящим к данному случаю.

— Что это за голос? Совсем чужой? Или это он притворяется.

— На вашу долю, Борис Арнольдович, 7 р. 50 к.

Боря хватается за бумажник, открывает, перебирает квитанции, записки, смятое письмо. Вот 5 рублей. Где же еще? В кошельке 60 к. мелочью. Почему я не зашел сегодня к Трубниковым? Сегодня месяц. Получил бы за урок 25 р. Можно было бы небрежно скомкать бумажку и швырнуть в лицо Эдуарда Францевича. А теперь пришлось, краснеть и, заикаясь, говорить:

— У меня не хватает, я вам отдам завтра же и потом за извозчика еще. Вот 5 р. пока.

— Эдуард Францевич 5-ти рублей не взял, а сказал небрежно:

— После.

— Неужели он это делает с целью меня оскорбить? Теперь я начинаю догадываться о приключении Владимира Александровича.