Юность, 1973 № 02

Он помнил, как третьего июля они с отцом пришли к серому зданию райкома партии записываться в ополчение.

Через сутки, разделенные двумя шеренгами, они шагали в общей колонне ещё по-граждански одетых, невооруженных людей, пели со всеми: «Но от тайги до британских морей Красная Армия всех сильней…»

На московских улицах им вслед оглядывались редкие прохожие и козыряли милиционеры…

Потом был сосняк в Химках, пыль знойных дорог, натертые ноги, гул немецких самолетов, бомбежки, горячие спелые хлеба, горящие деревни, линии свежих окопов, чужие танки…

Отец погиб под Вязьмой десятого октября.

А Фёдор Мишин попал в плен, но бежал, вышел к своим и прошел до конца всю войну, до Кенигсберга, где был легко контужен и где осколком мины ему отсекло кончик безымянного пальца на левой руке…

К строевой службе он оказался годен, но музыкой заниматься уже не мог, только иногда для души занимался настройкой…

3

Жесткий, оледенелый в крупные зерне наст хрустел под лыжами. Луна в радужной пелене светила над открытым полем. На дальних холмах темнел лес.

Взвод молча и споро, будто совершая привычную работу, двигался по обочине дороги.

Сметанину было тяжело держать общий напряжённый темп; всего час назад у тумбочки дневального каждая клетка его тела жадно ждала сладкого мгновения: холода простынь, жесткой подушки, тишины засыпания… Но надо было идти и идти, не отставая от товарищей, чувствуя за спиной тяжесть сундучка рации, вдыхая холодный ветер. Несмотря на большую усталость от бессонной ночи и этого движения, на душе у Сметанина было легко. Он знал твердо со школьных лет, что выдавать товарища плохо; и то, что он поступил так, как привык, не боясь Мишина, облегчало ему работу…

Машина с фарами, приглушенными сверху щитками светомаскировки, на большой скорости обогнала взвод, притормозила метрах в трехстах впереди.

— Шуршим, братцы, живее; дядя Федя подкатил…

— Давай принципиальный перекур…

— Кончай гам! — крикнул Углов.

— Отставить разговоры! — повторил за ним Иванов.

Углов понимал, что командир батальона отдал приказ сгоряча. Нельзя же было из-за одного человека поднимать взвод и посылать людей в район сосредоточения.

«Его самого за это по головке не погладят», — думал Углов, вспоминая все те слова, которые говорили недавно Мишину на партийном собрании о его резкости и чрезмерной суровости к подчинённым.

Все замолчали. И так же молча, подчеркнуто молча и энергично, подошли и миновали место, где стояла машина; за ветровым стеклом рядом с шофёром в редких вспышках сигарет было видно лицо комбата.

Мишин испытывал сейчас некоторую неловкость перед Угловым за то, что поднял его взвод по тревоге: завтра в полку пойдут разговоры, Углова будут вызывать к начальству — и все из-зэ того, что Мишину показалось, будто солдат, мелькнувший впереди него на ночной улице, — Панкратов. Ему представились мысли Углова и солдат, идущих одинокой цепочкой по снежному полю; они могли только ругать его и думать, что старый холостяк бесится от одиночества. Сейчас погоня за солдатом казалась ему глупой. Он почувствовал, что сам себе испортил вечер. Но тогда — в первую минуту, только увидев знакомую фигуру, — Мишин мгновенно и ясно вспомнил страшный случай десятилетней давности: двое солдат его роты ушли на ночь в деревню, где в пятое послевоенное лето справляли пьяно и горько яблочный спас, и один из солдат был там убит под утро, — из ревности ли, из пьяного ли озорства его полоснули ржавым серпом по горлу.

Мать солдата, приехав на похороны, кричала Мишину — тогда ещё ротному командиру: «Убийца!»

А он командовал ротой всего вторую неделю…

Дверца машины распахнулась; подполковник Мишин крикнул вслед взводу:

— Командир взвода связи! Ко мне!

Углов резко, одним переносом лыж, развернулся и подъехал к машине.

Взвод остановился. Солдаты, воткнув впереди себя лыжные палки, наклонились, опираясь на них.

— Взвод, стой, — тихо сказал Иванов уже после того, как Маков, шедший впереди, и за ним весь взвод остановились.

— Дерьмо ты, Васька — сказал негромко Золотов.

— А чего? — задиристо спросил Панкратов; он чувствовал за собой мальчишескую правоту лихого и ловкого человека.

— А ни хрена… Ты удовольствие справляешь, а Углова по твоей милости долбать теперь будут…

— Так Мишин точно не знает; я, не я… Известно, дядя Федя…

Был слышен ровный гуд проводов, по-зимнему туго натянутых между чёрными, на четверть просмоленными столбами, с белыми птичками изоляторов на перекладинах,

Ананьев снял ушанку прислушиваясь к разговору у машины.

— Назад вроде вертать хочет, — сказал он.

— Шапку надеть, простынешь. — сказал Иванов,

— Благодарю, товарищ подполковник, я со взводом, — услышали все голос Углова и увидели, как он, козырнув, пошёл не спеша назад.

Машина лихо развернулась, с места рванула к городу.

(Окончание следует)

ИВАН САВЕЛЬЕВ СТИХИ