Юность, 1974-8

* * *

…И поглотила одна могила
Вас друг за другом — и холм сровняла.
И то, что жизнью недавно было.
Теперь землею и снегом стало.

Поверить страшно, как это просто:

В дыму морозном, в ограде тесной
Рядком два-оба — среди погоста —
Сугроб надгробный да крест железный.

И все. И солнце в морозном дыме.

И от рожденья до смерти — прочерк.
А я вас вижу еще живыми,
Затянут намертво узелочек…

Спите спокойно. Теперь одни вы.

И голос дальний, уйду-уеду:
— Не забывайте нас, пока мы живы,
Не будет снегу — не будет следу.

И стук какой-то. Окину взглядом

И догадаюсь: наверное, с ланки.

Каток кладбищенский где-то рядом,

Колотят клюшки по мерзлой банке.
А снегу, снегу — само сиянье!
Гляжу — а вас и следы простыли.
Лишь снег остался да в поминанье
Два красных яблока на могиле…

Валерий Поволяев Четыре праздничных дня

Беда стряслась в конце смены.

Шла последняя плавка. Дистрибуторщик дядя Коля Парахин (его так и звали — дядя Коля Парахин — и рабочие, и мастера, и начальник цеха) сидел на своей винтовой табуреточке в пультовой и, далеко вытянув негнущиеся, похожие на ходули ноги, командовал в микрофон:

«Еще лоток. Еще немного, А теперь плесните чугуна».

Из миксерного примчался тепловоз с чугуном, заливочный кран подхватал ковш под «белы руки», опрокинул в горловину — дядя Коля Парахин даже ладонью прикрылся от колкого сухого жара, ударившего в стеклс пультозой. Вытер рот пальцами, стукнул ногтем по микрофопу, приказывая тепловознику:

— Отчаливай!..

Потом, отогнув рукав жесткой, сшитой из шинельной материн спецовки, взглянул на циферблат новеньких, солнцем отдающих часов, подумал, что эта смена уж больно затяжная: тянется, тянется, никак не кончится. А ему через два часа на поезд — собрался на четыре праздничных дня к дочке в Грязи съездить, провести праздник, грибков поесть да на зайцев поохотиться…

Он посмотрел сквозь закопченное стекло пультовой на шлем конвертора и недовольно сощурился — пламя что-то опало, посинело, — и неожиданно охнул сипло, схватился рукой за сердце. Из лётки конвертора, обдавая площадку очередями брызг, как пулями, вдруг полилась вода. Старший конверторщик Иван Брызгалов, перепрыгнув через опрокинутые лотки, стремительно помчался к пультовой. Мелькнула еще чья-то низенькая, плотная фигура, ее обогнал Селянцев, молодой многодетный конверторщик с вечно унылым лицом, к которому намертво припечаталось выражение боли, будто не жене его приходится рожать детей, а ему самому. Рабочие разбегались с площадки: в любую секунду мог ахнуть взрыв. Взрыв… Если вода попадает на расплавленный металл, еще полбеды, а в общем, ничего страшного — фыркнет в секунду паром, и все; хуже, когда вода попадает под металл, — тут жди взрыва! В Казахстане, случилось, рвануло, половину цеха восстанавливать пришлось.

Хорошо, людей не зацепило…

Дядя Коля Парахин вскочил с винта и, прикрываясь полой спецовки от пара и спотыкаясь о рельсы и железные болванки, по косой пересек цех и уже в самом конце его, в рассеивающейся молочной мгле, увидел поручни лестницы. Он ухватился за них и, перепрыгивая сразу через три ступеньки, понесся вверх, на восемнадцатую отметку. Там находился вентиль фурмы, его и надо было перекрыть. Жмурясь от пота и сипло дыша, он добрался до вентиля, вцепился в ребристый круг и, выворачивая кисть, крутнул до отказа вправо, глянул через ограждение вниз, на площадку. Конвертор был по-прежнему окутан паром.

— Ах ты… Ах ты, боже мой, — пробормотал он, с трудом разлепляя белые губы. — Ведь рванет…

Но прошла секунда, вторая — взрыва не было. Исчез и рев пара, и грохот первых двух конверторов, в которых еще шла плавка, доносился только звук льющейся из летки воды, звук, становившийся все слабее и слабее… Вот он окрасился в звонкие стеклянные тона и угас совсем.

Дядя Коля Парахин медленно выпрямился: чувствуя, как мелко и противно дрожат ноги, машинально смахнул со лба липкую испарину. Будто паутину стер. Вздохнул облегченно.

— Явились, гренадеры, не запылились, — хмуро встретил «экипаж» третьего конвертора мастер Сергей Скворень. — Вызывал одного, а притопали всем расчетом. Атос-Портос с компанией…

Слава Мартиненкин толкнул Костю Гундорева локтем, дохнул в ухо:

— А говорили, у него с юмором нелады. Ишь, как шутит.