Юность

– Любишь?..

– Не спрашивай же!

– Не забудешь, когда меня спрячут в каменный мешок?

– Н… не знаю.

Замолчали. Идем дальше. Скользят ноги по накатанной дороге. Где-то лает одинокая собака. Надо бы назад, в город, но там – разлука и тоска. Уйти бы куда-нибудь далеко-далеко, чтобы никого не видать и ничего не знать и только любить эту кроткую, застенчивую девушку.

– Куда же мы… Этак зайдем на край света…

– Что ты говоришь, Зоя? На край света!..

Вздрогнуло сердце… «На край света»!.. Всплыло в памяти что-то страшное, чего я боюсь и что скрываю. Старый, хмурый бор, избушка, занавешенное красным окно и зарницы молнии под грохот перекатывающегося по лесу грома. Кровь прилила к лицу и захотелось броситься на колени, прямо в снег и, целуя ноги белой девушки, просить прощения…

– Скажи… мне правду… Геннадий!

– Что? Какую правду?!.

– Ты… не говорил Вере, что любишь ее?

– Ах, ты опять о Вере!.. Нет, не говорил…

– Ну, слава Богу!.. Что это? Кладбище!.. Нет, нет. Пойдем назад…

– Ты испугалась?..

– Неприятно… Хочу жить… быть счастливой… Теперь ты… не разлюбишь?

– Верь!

– Ты любишь всех людей и за всех хочешь страдать. Если бы я научилась так же…

– Ты умеешь!..

– Нет! Есть на свете один человек, которого я…

Голубка! Опять покраснела и спрятала смущенное лицо в муфту… Мы шли к городу медленно, нехотя, и оба становились грустнее по мере приближения к дому. Словно подходили когда-то к пристани, где Зоя должна была слезть с парохода прошлой весною.

– Ты придешь ко мне на свидание в тюрьму?..

– Конечно, родной, приду!.. Но пустят ли меня?..

– Когда кончатся допросы, пустят. Но для этого надо назваться невестой… Ты на это согласишься?

– Да…

– И это не будет обманом… для удобств?

– Нет. Это будет… моей правдой!.. Я никогда не боюсь… Теперь мне все равно…

– А если меня ушлют куда-нибудь далеко, ты…

– Значит – и меня тоже!..

– Ты будешь моей женой?

– Да.

Сказала «да» так просто и посмотрела с печальной, доверчивой улыбкой прямо в глаза.

– Ну… Прощай!.. Погоди, я сперва тебя… я хочу перекрестить тебя. Ты не веришь, а я всё-таки хочу… Я верю!..

Три раза она перекрестила меня, сказала: «иди, с Господом!» и, упав на грудь, расплакалась, как маленькая девочка…

– Прощай!..

– Христос с тобой… Будь здоров и… не грусти!

Ушла. Господи, какое счастье любить тебя и быть тобою любимым!..

– Ну, а теперь за дело!..

И всю ночь до рассвета мы с Касьяновым трудились над сокрытием в безопасные места нашей нелегальной библиотеки и наворованного в типографии шрифта. А когда благополучно окончили эту тревожную работу, то расцеловались и разошлись…

– Извольте, я готов… ищите, берите, сажайте!..

И я решительно и спокойно зашагал к дому…

XXV

– Прощай, Зоя!

Уже светало, когда я, в сопровождении усатого жандарма, ехал в место своего продолжительного успокоения. Грустным взором я окидывал знакомые пустынные еще улицы спящего города и мысленно прощался с особенно памятными местами. Вон там, в переулке, живет моя милая Зоя! Стоит только подняться в гору, потом свернуть в переулок и увидишь дорогое крылечко. Ах, как хотелось бы соскочить с извозчика и побежать туда, войти, поцеловать сонную девушку (ведь она теперь спит уже!) и еще раз сказать ей:

– Прощай! Надолго. Не забудь!

А вот и тот домик, где жила Зоя гимназисткой. Через забор видны старые березы, под которыми мы занимались с ней алгеброй. Ах, как давно это было!.. Потянулась ограда общественного сада, где мы впервые встретились… Весь город полон милых, нежных воспоминаний, связанных с… Невеста!.. Она – моя невеста! Зоя – моя невеста!.. Странное слово. Я повторял его одними губами и вдруг радостно засмеялся…

Жандарм покосился и сказал:

– Вам всё смешно, господин Тарханов.

– Смешно, ваше благородие! – ответил я и опять громко расхохотался.

– По сторонам нечего глядеть!

– Я еще не в тюрьме, милый.

– Говорить нельзя!

– А думать я могу?

– Этого никому не закажешь…

– Вот то-то и есть, братец… Душу в тюрьму не посадишь..

– Тпру!..

– Приехали.

В предрассветных сумерках угрюмо высились тяжелые стены и башни тюрьмы с какими-то странными воротами в глубокой нише. Загремел тяжелый засов и заскрипели железные ворота.

– Политический!

Под мрачным сводом ворот кто-то ходил с фонарем, звенел ключами. Переговаривались вполголоса, а потом приблизился человек с шашкой и револьвером на боку и строго приказал:

– Пожалуйте в контору!.. За мной.

Долго держали в конторе, что-то писали и о чем-то и с кем-то говорили по телефону, а потом стали обыскивать, выворачивая карманы и обглаживая всё тело цепкими, дрожащими руками:

– Вот патрет при них какой-то!..

– Прошу разрешить взять его с собой в камеру. Это – моя… невеста.

– Нельзя.

Я долго спорил и горячился, но пришел злой смотритель и сказал:

– Никаких невест! Пожалуйте в камеру… Уведите его в № 2.

– В башню их, ваше благородие?

– В башню № 2.

Меня повели длинными корридорами, вдоль которых прохаживались тюремные стражники с звенящими ключами.

– Пожалуйте сюда!

Угловая дверь стукнула и растворилась, кто-то слегка подтолкнул меня в спину, и дверь закрылась.