Юность

А за что я, действительно, взят? Ведь ничего предосудительного у меня в комнате не нашли. Чёрт их знает! Загадочно. Впрочем, на первых же допросах всё это должно выясниться. Подождем, над нами не каплет. Жаль вот, нет французской булки. Палаша всегда приносила еще тепленькую. Палаша!.. Славная баба: заплакала, когда меня увозили, и спрашивает у жандарма:

– Куда вы его, идолы, увозите? Что он вам помешал?..

– Молчи, а то протокол составлю…

– Составляй!.. Больно я испугалась. Мало вам одного, обоих забрали!..

– А славная старуха – мать у Николая Ивановича: как она гордо говорила с жандармами. Ни одной слезинки!

– Я вам ничего не скажу: если угодно, можете и меня в тюрьму…

Молодец старушка!.. Хорошо! Много на свете честных, стойких людей.

– Ну-ка еще стаканчик, господин политический арестант!

– Гм… Политический арестант. Я – политический арестант. Неужели? Да, это несомненно. Зоин жених – политический арестант…

Н-о-очь, успели мы всем нас-ла-диться…

Что ж на-ам делать, не хо-о-чется спа-а-ать…

Стук в железный засов двери, потом появление стражника.

– Петь здесь не полагается. Здесь – тюрьма, а не дома!

– Тюрьма? Я и забыл, братец…

– Вот вам обед.

– Уж обед? А я еще чай не кончил…

– Не мое дело. Нам нельзя с политическими разговаривать.

– Нельзя? Почему?

– Так. Приказ такой.

– А ты – женатый?

– Я-то? Женатый… У меня трое детей… В деревне…

– Скучаешь, поди?

– Конечно! Сам слободен, а всё одно что политический… Нельзя нам…

– Погоди-ка!..

Махнул рукой и ушел, не оборачиваясь. Вот чудак! Ну-ка, что у вас за обед? Поди, не хуже кухмистерской Волкова… Гм!.. Что такое и как оно называется?.. Что-то в роде щей: плавают кусочки капусты, пахнет кисленько, цвет – янтарный. Попробовал. Гм… Нет, у Волкова всё-таки добросовестнее. Хлеб ничего себе, корочка даже не без пикантности. Надо есть: другого не дадут. Главное – набить чем-нибудь проклятое брюхо, а там наплевать… Эх, да тут еще каша гречневая!.. Ну, унывать нечего. У других и этого нет… одним чаем пробиваются… Удивительно: все щи съел и всю кашу! А всё-таки неудовольствие на пищу выразить следует, а потом устроиться на собственное иждивение: за восемь рублей можно получать и здесь приличный моему званию обед. А теперь поваляемся и помечтаем о Зое, о моей милой невесте. Эх, голубка, как бы я хотел очутиться теперь с тобой на волжском пароходе!.. Помнишь? Синяя ночь, мириады звезд, соловьиные песни в горах, красные и зеленые огоньки, эхо свистков протяжных, иногда грустных таких… Сели бы мы с тобой где-нибудь в темном уголке на балконе и, прижавшись друг к другу, стали бы смотреть то на звезды, то в глаза друг другу. Ветерок бы играл прядью твоих золотых волос и щекотал бы мне щеку…

– Пожалуйте на прогулку!..

– Куда?

– На прогулку…

– С нашим удовольствием!.. Да здесь совершенно правильный образ жизни. Сколько можно гулять?

– Четверть часа.

– Ну, это маловато, ваше благородие!..

– Не зовите так.

– А что же? Из уважения к вашей деятельности.

– Услышит надзиратель, на меня обидится…

– На тебя-то за что?..

– Подумает, я так приказываю…

– Обидчивый он, должно быть.

Ах, какой дивный денек!.. Солнечный, ликующий… Еще конец января, а в этом дне уже бродят какие-то предчувствия приближающейся весны. Солнышко-то как припекает!..

Я встал у каменной стены, где доставало солнце, и, зажмурив глаза, стал вслушиваться в голоса жизни за оградой нашего мрачного замка.

– А вы, господин, гуляйте!..

– А вам какое дело, хожу я или стою!

– Нечего у стены прохлаждаться!.. Ходите, а то пожалуйте обратно…

– Странно…

Я пошел гулять по расчищенной около стен дорожке, а страж подошел к стене и старательно осмотрел то место, где я стоял.

– Что, не проковырял я стены пальцем?

– Разговаривать нельзя. Ходите и больше без всяких выражений!..

Походил я «без всяких выражений» по дворику, попил грудью пахнущего снегом бодрящего воздуха, посмотрел на небеса, по которым куда-то проплывали вольные тучки, и, послав привет в ту сторону, где жила Зоя, пошел домой, в свою мрачную башню… И когда я туда вернулся, я впервые почувствовал неволю… Раздразнил меня яркий солнечный день, разбередил тоску по свободе и по моей, и близкой и далекой, невесте… Опять и близко и далеко ты, мой чистый белый голубь!..

Тускло прошел остаток дня. Ушло от окна солнышко, повисли в камере сумерки и сводчатый потолок башни почернел. Нечего было делать и плохо думалось. Я то валялся в кровати, то начинал, как белка в колесе, кружиться по круглой комнате. То останавливался и, прислушиваясь, ждал чего-то, то садился на табурет и бурчал потихоньку:

Наша жизнь ко-рот-ка, все уно-о-сит с собою…

Наша ра-а-дость, друзь-я-а, пронесется стрело-ю…

А в тишине, объявшей тюрьму в сумерках, было слышно, как по коридору шагал побрякивая шашкой, тюремный страж. Как неожиданному другу, обрадовался я желтому огоньку жестяной лампочки. Казалось, что кто-то родной тайно пришел разделить мое тоскливое одиночество. Потом – опять кипяточек, чай и, наконец, поверка.

– Нельзя ли книг, бумаги, чернила?..

– Преждевременно. Хлопочите у жандармского полковника: вы пока под следствием…