Юность

– На чём ещё… – Коста затуманился взглядом и защёлкал пальцами, подбирая полузнакомые слова, – фиксируется?

– Помимо Марии Ивановны и Нади? На казачестве. Для него это особенно болезненно – куча ж друзей и товарищей среди чубатых, да чуть ли и не родни. А тут такое!

– Ага… – подхватил брат, – эти, которые из «Собрания», они вроде как… не ожидаемо, но всю эту… массовку псевдопатриотическую, дядя Гиляй всегда презирал. А казаков идеализировал, што ли…

– Есть такое, – пробормотал Коста, кусая нижнюю губу, – черноморские чайки, десанты казаков на турецкое побережье – р-романтика! Но это были другие времена и другие…

Он замер на месте, бормоча што-то себе под нос и закатив глаза.

– Точно! – воскликнул он наконец, – Другие! Другие казаки, понимаете?!

– А-а… – затянул Санька, – ага! Не он хуй собачий, а они! Выродились!

Мотнув головой, Коста некоторое время постоял, собираясь с духом и мыслями, и потопал наверх.

– Гиляй, брат…

Переглянувшись, мы обратились в слух, но кажется…

… Коста знает, што делает! Ну, оно и не удивительно – взрослый ж мужчина, наверняка не первый из дружков в такой ситуации, да и окружение такое же. Насмотрелся.

– Помыться, – озвучил Санька решительно, – и жрать!

– Есть, – поправляю ево.

– Есть я хотел вчера! – решительно отмахнулся он, – А сейчас уже – жрать!

Осторожно поднявшись наверх, заглянули в щёлочку и переглянулись успокоено – всё там как надо! Не шибко штобы и так… но лучше опекун, размазывающий слёзы по лицу и выговаривающийся другу, чем кулаком по зеркалу или пьяна стрельба из окна!

Дядя Фима нашёл нас в португальском трактире, бесцеремонно плюхнувшись рядом и положив на свободный стул широкополую шляпу.

– Да ви кушайти, кушайти, – махнул он рукой.

– Угум, – вымотанные донельзя, мы даже не удивляемся Бляйшману, который вроде как должен быть в Претории, а это ни разу не близко. Наворачиваем калду верде[30] так, што только за ушами трещит и пищит, а мозги работать – ну никак!

– Мине, – начал он, подозвав официанта, – можно што-нибудь…

– …такое же, – потянул он ноздрями от нас, – но менее трефное?

– Тьфу, нерусь, – расстроился он непониманию официанта, – я и мы уже сколько тут, а они ещё ни разу!?

Мы уже было приготовились переводить, но из кухни уже выпорхнул хозяин, смуглый и приземистый, больше похожий на местных цветных, чем сами цветные. Все недоразумения были разом улажены, и из кухни потащили то, што не шибко религиозный дядя Фима готов был признать «кашрутом в походе».

– Я к вам зачем? – будто задумался он, чуть утолив голод, – А… за разным! Как обычно, сразу куча дел и делищ – во как, по самое горлышко!

– Так… – он замолк, собираясь с мыслями, и сразу стало видно, што устал он чудовищно, как бы не побольше нашево, – Да! Искренние мои сочувствия вам и Владимиру Алексеевичу! Даже не представляю за такое горе, как потерять любимую жену, тем более так страшно!

Лицо его исказилось, и выдохнув шумно, он налил себе местной водки, и выпил, как воду. Опустив стопку подрагивающими пальцами, он помолчал, вспоминая што-то своё. И лицо такое стало… в общем, лучше не спрашивать, потому как и ответить может.

– Так… – повторил он, – для начала – раз уж вы и мы здеся, то от имени и по поручению отзываю ваш отпуск.

– Дядя Фима!

– Отзываю! – повторил он с нажимом, – И заимейте привычку дослушивать! Отзываю, потому как вам и нам поручено сформировать первый пароход из тех наших буров, которым тоже надо заехать домой в Россию! Ждать никто никого не будет, все сплошь те, которым срочно и прямо сейчас.

– А… – переглядываемся с братом, – ладно, потянем. Изучили мал-мала вопрос – знаем хотя бы, к кому и как подходить и о чём спрашивать.

– То-то! И вам лишний козырь по возвращению! – воздел он вверх палец, – Потому как пусть и не вполне, но почти официальные лица!

Видя наше не вполне понимание, дядя Фима вздохнул и разъяснил снисходительно:

– А эмансипация ваша? Хотели же через суд добиваться, или так и будете, половинчато жить?

– А-а…

– Бэ! Шо вы здеся в офицера́ выбились, это не полдела даже, а четверть! Ещё четверть, это когда вы на этом пароходе главными прибудете. Ну а остальное, это уже суд и мнение общественности!

– Второе, – он потёр руки, – алмазы! Правительство Южно-Африканского Союза признало за тобой право на половину трофея! Ну?! Шо как неродной?!

– Так… жму плечами неловко, опуская ложку, – будто и не мои.

– Не в том смысле! – поправляюсь я, завидев выпученные глаза Фимы, – Хрен ему, этому Родсу с наследниками… так ведь?

– По всем законам, хоть даже и международным – так, – важно подтвердил Бляйшман, – потому и тянули время, шо сверялись и проверялись! Такая головоломка юридическая вышла, скажу я вам – цимес, и никак не подкопаешься через тухес!

– Ты мне зубы не здесь… – спохватился он, – в чём дело-то?

– Ну… думал уже о том, и считаю… – говорю, будто ныряю в ледяную купель.

– … неправильным считать их своими. Погоди! Теперь ты меня дослушай! Хрен ему, а не Родсу с наследниками, но…

– На русскую общину? – дядя Фима откинулся назад, скрестив руки, – На бедных и обездоленных?