Юность

Дядя Карл умер. Он скончался во сне, говорит тетя Розалия, умер, держа ее за руку. Она, как обычно, сидит на краешке стула, в шляпе и с шитьем, перекинутым через руку, хотя теперь ей незачем спешить домой. Ее глаза опухли от слез, и мама не может найти слов утешения. Она всегда уверяла, что тете Розалии будет лучше, когда дяди Карла не станет, но, похоже, тетя так не считает. На похоронах мы собрались все вместе, включая дядю Питера и тетю Агнете, которые не хотели иметь ничего общего с дядей Карлом при жизни. Три мои кузины тоже пришли. Они невысокие, толстые, с бледными, как мука, лицами, и моя мама со злорадством говорит, что им никогда не выйти замуж — и отчего только у их родителей такой важный вид? Она и отец никогда не упускают возможности унизить тетю Агнете и дядю Питера, но всё равно продолжают играть с ними в карты несколько раз в неделю. Когда я возвращаюсь с работы, меня это раздражает — ведь я не могу лечь спать, пока они не уйдут. Во время речи священника о дяде Карле я не разражаюсь смехом, как это случилось на похоронах Бабули, но размышляю о том, что никто, кроме тети Розалии, не знал его и не знает, каким он был на самом деле. Сначала он был гусаром, потом кузнецом, потом пил пиво и в самом конце — сладкую газированную воду. Вот и всё, что известно остальным. Мы сидим за кофе в ресторане рядом с кладбищем, атмосфера царит удручающая: тетя Розалия наотрез отказывается от того, чтобы ее хоть как-то взбодрили. Ее слезы падают в чашку с кофе, и каждый раз, когда их нужно вытереть, ей приходится поднимать черную вуаль траурной шляпки. Он был красивым в молодости, обращается она к моей матери, не правда ли, Альфрида? Да, подтверждает мама, он был красивым. В ответ тетя Розалия произносит: знаю, из-за того, что он пил, вы все терпеть его не могли. Он очень из-за этого переживал. Даже собственная семья терпеть его не могла. От этого всем становится неловко, и никто не осмеливается возразить, потому что она права. Ну, говорит Эдвин и поднимается, мне нужно идти. Должен встретиться с товарищем. После его ухода я обвожу родственников взглядом, рассматриваю их лица, окружавшие меня всё детство: они кажутся уставшими и постаревшими, будто годы, которые я использовала для взросления, их полностью изнурили. Даже кузины, хотя и ненамного старше меня, выглядят измотанными и истощенными. Мой отец молчалив и серьезен, как и всегда, когда на нем воскресный костюм. Кажется, он облачается в мрачные и печальные мысли, таящиеся в подкладке. Они с дядей Питером шепчутся — даже на похоронах обсуждают политику, но не бесятся, как обычно. Отец по-прежнему работает в мастерской Х. К. Эрстеда, и мама наконец-то получила радио, за которое когда-то хотела заплатить из моих денег. Она оставляет его включенным целый день и выключает, только если в гостиной появляется кто-нибудь, с кем ей хочется поболтать. Дома отец всегда лежит на диване и спит. Если мама выключает радио, он внезапно просыпается и произносит: черт побери, невозможно спать в таком отвратительном шуме. Это нас очень смешит. Но в домашних делах я больше не участвую — по крайней мере, не так, как раньше. По-настоящему я оживаю лишь в гостях у херре Крога. И бываю у него так часто, насколько осмеливаюсь скрывать это от мамы. Я говорю, что хожу к Ирсе, но мама не понимает, почему мы вдруг неожиданно сдружились — ведь та никогда мне не нравилась. Я беру у херре Крога книги и, прочитав, возвращаю. Он всегда принимает меня в шелковом халате и красных домашних туфлях, кофе разливает из серебряного кофейника. Если у него не оказывается хлеба, он дает мне пятьдесят эре, чтобы я пошла и купила что-нибудь. Мы пьем кофе за низким столиком с гравировкой на латунном покрытии. У херре Крога длинные белые руки, которые постоянно мелко дрожат, и низкий приятный голос — я так люблю его слушать. Как правило, говорит он: ему не нравится, когда я проявляю любопытство. Однажды вечером я спросила его, почему он никогда не был женат, на что он ответил: не стоит знать всего о людях, запомни это. Иначе пропадет интерес. Я совершенно не знаю, ходит ли к нему до сих пор Рут, стала ли она хористкой и вообще знаком ли херре Крог с Хольгером Бьерре. Рут этому уже не верит. Встретившись мне во дворе или на улице, она всегда говорит: Крог — тот еще врун и старая свинья. Он к тебе пока не приставал? Нет, отвечаю я и думаю, что речь идет о совершенно другом херре Кроге, а не о том, с которым я знакома. Да, я больше не решаюсь приходить туда одна, добавляет Рут. В другой раз она сетует, что он жадный, потому что никогда и ничего мне не подарил. Но с чего вдруг он должен был это сделать? — спрашиваю я. В ответ получаю нетерпеливый взгляд. Да потому, выпаливает она, что он старый, а ты молодая. Он без ума от молодых девушек, и за это нужно платить, как же еще? Однажды вечером, когда херре Крог зажигает свечи в высоком серебряном канделябре на столе между нами, я набираюсь смелости и произношу: херре Крог, еще в детстве я писала стихи. Он улыбается. И, отвечает он, желаешь их мне показать? Я краснею, потому что он догадался, чего я от него хочу, и спрашиваю, откуда он это знает. Ах, произносит он, а как же иначе. Все люди для чего-то используют друг друга, и я всё время знал, что и ты от меня чего-то хочешь. Я делаю было движение в знак несогласия, но он меня останавливает: в этом нет ничего дурного, это совершенно естественно. Мне тоже от тебя кое-что нужно. Что? — спрашиваю я. Ничего особенного, говорит он, вынимая изо рта длинную тонкую курительную трубку. Я коллекционирую оригиналов — людей, которые отличаются от остальных, особенные случаи. И очень хочу посмотреть на твои стихи. Постучи мне по спине. Последнее он произносит задыхаясь, и его лицо синеет. На каждый хлопок он отвечает кашлем и сгибается так, что руки свисают до полу. Какой же болезнью он страдает? Я не осмеливаюсь спросить, смертельна ли она, но когда на следующий вечер отправляюсь к нему с альбомом стихов, то почти уверена, что его уже нет в живых. Но он жив, и вот мы уже сидим за кофейным столиком и я протягиваю ему альбом в страхе разочаровать его, привыкшего к высокой поэзии. Он откладывает в сторону трубку и листает альбом, пока я с волнением вглядываюсь в его лицо. Что ж, говорит он и кивает, детские стишки! Он зачитывает вслух: