Юность

Всё это время у меня не было возможности навестить херре Крога. Он никогда не интересовался, где я живу, да и вообще любопытным не был, как не терпел и любопытства от других. Однажды вечером я отправляюсь к нему. Зима, я в перешитом пальто Эдвина — скорее теплом, чем красивом. Мне не терпится снова встретиться со своим другом и рассказать о новой работе, которой я пока что радуюсь. Срезав путь через привычные проходы с Вестерброгаде и выйдя на Гаммель-Конгевай, я останавливаюсь как вкопанная — совсем ничего не понимаю. Желтого дома больше нет. Там, где он раньше стоял, теперь лишь пустырь с обломками, кусками штукатурки и ржавыми искривленными водопроводными трубами. Я подхожу ближе, придерживаясь руками за низкие остатки стены, — не уверена, что могу стоять на ногах. Люди проходят мимо с отстраненными лицами, каждый занят своими вечерними делами. Мне хочется схватить одного из них за руку и спросить: вчера здесь было здание, не подскажете ли, где оно сейчас? Куда подевался херре Крог? Он, должно быть, теперь живет в другом месте, но как найти человека, который для тебя исчез? Не понимаю, как он мог так со мной поступить. Может быть, он знаком со многими молодыми девушками и я лишь одна из них? Он говорил, что собирает оригиналов, но, может быть, я недостаточно оригинальна? Медленно плетясь домой, еще полуошеломленная этим несчастьем, я размышляю, что этого не случилось бы, если бы я написала хорошие стихи. И уверена, этого точно не случилось бы, если бы он возжелал мое тело — как, очевидно, желал тело Рут. Пока же никто не проявлял ко мне абсолютно никакого подобного интереса, и предупреждения отца совершенно не уместны. Около дома у входа в парадное здание стоит Рут вместе со своим учеником механика. Я останавливаюсь, застегиваю пальто до самой шеи, потому что лишь сейчас замечаю, что дует холодный ветер. Дом херре Крога снесли, говорю я. Ты знаешь, где он теперь живет? Нет, отвечает она из-за плеча молодого человека, и меня это совсем не волнует. Они снова исчезают в объятиях друг друга, и я плетусь дальше по двору. На ступеньках дома меня охватывает страх: мне никогда не убежать из этого места, где я родилась. Неожиданно оно мне не нравится, и каждое воспоминание о нем кажется печальным и мрачным. Пока я здесь — я обречена на одиночество и безызвестность. Мир не считается со мной, и каждый раз, когда я ухватываюсь за его край, он снова выскальзывает у меня из рук. Люди умирают, и дома рушатся над ними. Мир постоянно меняется, и лишь миру моего детства удается устоять. В гостиной всё как и всегда. Отец спит, мама вяжет за столом. Исчезла ее седина: она втайне от всех закрасила ее. И где она только находит на это деньги? Иногда отец говорит: странно, что твои волосы до сих пор такие черные. Мои уже совсем поседели. Он доверчив и верит всему, что бы мы ему ни говорили, потому что сам никогда не лжет. Где ты была? — спрашивает мама и недоверчиво смотрит на меня. У Ирсы, отвечаю я, и мне абсолютно безразлично, поверит ли она в это. Мама просит: здесь холодно, подбрось-ка там в печь. Она ставит воду для кофе, и я принимаю решение съехать из дома, как Эдвин, лишь только мне исполнится восемнадцать. Сделать это раньше не позволят. Когда я буду жить в другом месте — совсем далеко от Вестербро, — я смогу проще завязывать знакомства с такими людьми, как херре Крог. За кофе я листаю газету. В ней сообщается, что ван дер Люббе казнен и что Димитров осрамил Геринга в суде. Пролистываю до некрологов — херре Крога среди умерших не нахожу. Меня осеняет: с приходом Гитлера к власти он просто потерял ко мне всякий интерес, и снова содрогается моя маленькая лодка от потаенного страха быть опрокинутой.

6