Юность

Субботними вечерами мы с Эрлингом ходим в кино. Он ждет меня, прислонившись к стене парадного здания, руки прячет в карманы отцовского пальто — он унаследовал его, как и я унаследовала свое от брата. Если я заставляю себя слишком долго ждать, он жует спички и накручивает на палец волосы. Как только мы выходим из ворот, мама распахивает окно и кричит: пока, Тове. Этим она одобряет наши отношения — Эрлингу тоже так кажется. Он спрашивает, можно ли поскорее познакомиться с моими родителями. Нет, отвечаю я, пока нет. Мама же интересуется, нет ли у Эрлинга косолапости или заячьей губы, раз им не разрешено его увидеть. И уж тем более я не хочу знакомиться с родителями Эрлинга — еще подумают, что мы обручены. Было бы и легче, и веселее, будь у меня подружка, но ее больше нет, а Эрлинг лучше, чем совсем ничего. Он мне нравится — такой же немного странный и во многом похожий на меня. Его отец — простой рабочий и часто сидит без дела. Старшая сестра замужем. Сам Эрлинг хочет стать школьным учителем, но до восемнадцатилетия в педагогический колледж его не возьмут. На это он уже копит. Он считает свинством, что фирма держится на неорганизованной рабочей силе и стоит только вступить в профсоюз — тут же вышвырнут. Эрлинг получает двадцать пять крон в неделю. За билет в кино плачу сама, потому что он не может себе этого позволить и потому что, как я считаю, это делает меня более независимой. Такие вечера проходят однообразно. После фильма он провожает меня домой и в темной арке обнимает и целует. Я наблюдаю за ним с неким холодным любопытством — интересно, насколько я могу его увлечь. Если бы я была влюблена в него, то тоже пылала бы страстью, но я не влюблена, и он это отлично знает. В какой-то момент я убираю его ледяные руки с моей шеи со словами: нет, это нельзя. Ну что ты, шепчет он с придыханием, это же совсем не больно. Не больно, говорю я, но всё равно не хочу. Мне его жаль, и на прощание я целую его жесткие губы. Он интересуется, когда же у меня появится желание, и, лишь бы ответить хоть что-то, я обещаю захотеть, когда мне исполнится восемнадцать — до этого всё равно еще ужасно долго. Себя мне тоже немного жаль, потому что от его объятий во мне не вздрагивает ни одна струна. Может быть, и здесь со мной что-то не так? Чертовски прекрасно, как сказала Рут, а ей всего тринадцать. То же самое говорят все девочки в углу у мусорных баков, но, может, они лгут. Может, так принято говорить. Когда, спрашивает мама из гостиной, мы познакомимся с твоим ухажером? Едва я повстречала твоего отца, как сразу пригласила его домой. Она говорит, что Эрлинг, очевидно, только одного и добивается и, если я поддамся, больше не захочет иметь со мной ничего общего. Не смей заявиться домой с ребенком, добавляет она. Однажды вечером я замечаю ей, что она далеко не так рьяно добивалась, чтобы Эдвин привел домой свою девушку, на что она строго отвечает: с мальчиками всё совсем по-другому. Им некуда торопиться, и мужчина всегда может жениться, девушке же нужно быть на содержании, и забывать об этом нельзя. Отец просит ее перестать мне докучать. Он считает благоразумным стремление Эрлинга пойти в учителя — они много получают и никогда не сидят без работы. Пролетарии в белых воротничках — самые отвратительные типы, вставляет мой брат, который, к счастью, снова куда-то устроился. Брат злится, что у меня есть друг, ведь он всегда дразнился, что я никогда не выйду замуж. Он слушает передачу по радио о свадьбе кронпринца Фредерика, которая чрезвычайно интересует маму. Выключи эти королевские помои, отзывается отец с дивана, теперь у нас на шее появится еще один нахлебник, вот и всё. На работе секретарши в полном восторге от очаровательной кронпринцессы Ингрид. Они устраивают привычный сбор денег и семенят по складу с длинным списком, куда вносят, сколько каждый сдает на букет для королевского двора. Я дала одну крону и несколько дней назад еще одну — на конфирмацию дочери директора. У него так много детей, что то и дело приходится скидываться на их крестины или дни рождения. И не заметишь, говорит Эрлинг, как вся зарплата ушла на эту ерунду. Эрлинг — социал-демократ, как и мои отец и брат, и мечтает о революции, которая взбудоражит людские массы. Я с удовольствием слушаю, как он развивает этот план, потому что приход бедных к власти благоприятствует моим намерениям. Эрлинг хочет изменить социал-демократию и сделать ее еще более красной. На самом деле, признается он, я синдикалист. Я не спрашиваю, что это значит, иначе получу длинный непонятный доклад о политике. Однажды он берет меня на собрание на площади Блогордс, но оно превращается в жестокое побоище: полиция достает дубинки и разметывает противоборствующие стороны. Дави легавых, кричит Эрлинг в униформе Социал-демократической молодежи Дании, и в этот же момент его бьют по голове так сильно, что он исторгает вопль. В ужасе я хватаю его за руку, и мы мчимся по улице под доносящийся топот — толпа удирает. Это совсем не для меня, и больше я никогда с ним не хожу. В фирме кроме нас два рабочих и водитель. Мы вместе обедаем в комнатушке за складом. Она не обогревается, и это тоже, говорит Эрлинг, свинство. Обычно мы все сидим в верхней одежде.