Юность

Вместо ответа, дедушка снова развернул газету, которую, когда я пришел, отложил в сторону. Газеты он читал по несколько часов подряд, все до последней строчки, до самого крошечного объявления.

Бабушка уселась на стул и взяла со стола пачку табака с ментолом.

— Но курить-то ты еще не начал! — сказала она.

— Вообще-то начал, — возразил я.

Она посмотрела на меня:

— Правда?

— Совсем чуть-чуть. Но пробовал.

— Но ты же не затягиваешься?

— Нет.

— Правильно, потому что затягиваться нельзя.

Она посмотрела на дедушку.

— Дед, а помнишь, — начала она, — помнишь, кто нас приучил к табаку?

Он не ответил, а бабушка облизала липкий краешек, так что получился бумажный цилиндр.

— Твой отец! — сказала она.

— Мой папа?

— Ага. Мы на дачу поехали, а он с собой сигареты взял. И сказал, что мы просто обязаны попробовать. Вот мы и попробовали. Правда, дед?

Когда он и на этот раз не ответил, она подмигнула мне.

— Он, по-моему, из ума выживать начал, — сказала бабушка. Поднеся сигарету к губам, она прикурила и выпустила изо рта гигантское облако дыма.

Надо же, а ведь она не затягивается. Прежде я этого не замечал.

Она взглянула на меня.

— Ты голодный? Мы уже поели, но если хочешь, я тебе разогрею.

— Хочу, да, — ответил я. — Я вообще-то ужасно есть хочу.

Бабушка положила самокрутку на край пепельницы, встала и зашаркала в тапочках к холодильнику. На ней было голубое платье до икр. Из-за колготок кожа на ногах казалась светло-коричневой.

— Если все там, то я и сам могу достать, — сказал я.

— Не беспокойся, — отмахнулась она.

Пока бабушка возилась с едой, я повернулся к дедушке. Он любил политику и футбол. Как и я.

— Как думаешь, кто на выборах победит? — спросил я.

— А? — он опустил газету.

— Кто на выборах победит, как по-твоему?

— Ох, это трудно сказать. Но я надеюсь, что Виллок. Хватит с нас тут социализма — это уж точно.

— А я надеюсь, что Кванму, — сказал я.

Он посмотрел на меня. Оскорбленно и серьезно. Хотя нет, потому что в следующую секунду дедушка расплылся в улыбке.

— Ты как твоя мать, — сказал он.

— Да, — согласился я, — не хочу, чтобы человеческая жизнь зависела от денег. И чтобы мы сидели каждый в своем болотце и заботились только о себе.

— А о ком же нам еще заботиться? — спросил он.

— О тех, кто страдает. О бедных. О беженцах.

— Но зачем им приезжать сюда? И зачем нам их кормить? Объясни-ка мне, — попросил он.

— Ты его не слушай, — сказала мне бабушка, ставя на плиту кастрюлю, — он тебя подначивает.

— Но тем, кому плохо, надо помогать, верно? — сказал я.

— Конечно, — он кивнул. — Но прежде надо помогать своим. А уж потом всем остальным. Но эти-то хотят тут у нас жить. А это не то же самое, что помогать. Мы столько бились, чтобы тут жизнь наладилась, а они хотят прийти на все готовенькое. Безо всякого труда. Разве можно такое допускать?

Бабушка опустилась на стул.

— Знаешь, отчего у гуся лапы красные? — спросила она.

— Нет, — ответил я, хотя уж чего-чего, но это я знал.

— От колена! — расхохоталась она.

Дедушка снова взялся за газету.

На кухне повисла тишина. На плите потрескивала кастрюля. Бабушка снова закурила и, взявшись одной рукой за предплечье другой, принялась тихо насвистывать.

Дедушка листал газету.

Темы для разговора у меня кончились. То, что я стал музыкальным обозревателем, мы обсудили быстрее, чем я рассчитывал.

Хватит ли у меня смелости достать из пиджака сигареты?

Нет, крест, да еще и сигареты — это слишком.

Я вспомнил папу. Может, в связи с сигаретами? При папе я два раза курил, а он ничего не сказал.

Если он не против, то бабушка с дедушкой, наверное, и подавно?

Я вытащил пачку сигарет.

Бабушка посмотрела на меня.

— У тебя собственные сигареты? — спросила она.

Я кивнул. Брать зажигалку не хотелось — получилось бы слишком вызывающе или слишком нагло, поэтому я снова сунул руку в карман и достал собственную. И прикурил сигарету.

— Я несколько дней назад к папе заходил, — сказал я, — у него все в порядке.

— Да, он вчера у нас был, — сказала бабушка.

— Мы хоть и не живем больше вместе, но стараемся поддерживать отношения, как и прежде, — добавил я, — ему тяжело летом пришлоcь. Из-за развода и прочего.

— Думаешь? — бабушка выпустила дым.

— Ну да. Они же так долго женаты были. А развод — дело непростое.

— Да, это точно, — согласилась бабушка.

— Я и вас не брошу, — пообещал я. — После школы, например, буду забегать. А сейчас я и работаю тут, поэтому смогу к вам на ужин приходить.

Бабушка улыбнулась, а затем, повернув голову, посмотрела на кастрюлю, из которой доносилось тихое бульканье, встала, сдвинула в сторону кастрюлю, выключила конфорку, поставила передо мной тарелку и положила столовые приборы.

Я затушил в пепельнице недокуренную сигарету. Ухватив кастрюлю за одну ручку, бабушка лопаткой положила мне на тарелку три котлеты, две картофелины и немножко лука.

— Я прямо в соусе картошку разогрела, — сказала она.

— На вид — вкуснотища, — похвалил я.

Пока я ел, все молчали. С едой я расправился быстро.

— Спасибо! — поблагодарил я, доев, и положил нож и вилку на тарелку. — Очень вкусно!