Юность Барона. [3 книги]

— Выходит, конкретное персонифицированное страдание конкретного человека Солженицына вам не по душе?

— В какой-то степени да.

— Отчего же вы столь яростно ополчились на рукопись безвинно пострадавшего от репрессий писателя? Ну напечатает ее Твардовский — да и шут с ней. Мир от того не перевернется. Вот и отдельные члены ЦК придерживаются, насколько мне известно, схожей позиции.

— Начнем с того, что как раз Солженицын, в отличие от десятков тысяч действительно лишь по стечению обстоятельств угодивших под замес, пострадал отнюдь не безвинно.

— Но ведь он угодил в лагеря всего лишь за частную переписку.

— А ты сам эту переписку читал?

— Нет. А что?

— Армейский офицер! Хотя бы и звуковой, но, тем не менее, разведки! В разгар боевых действий! Когда идет кровопролитнейшая битва! Позволяет себе в личных письмах с фронта в тыл критиковать Верховного главнокомандующего! Рассылая знакомым и малознакомым людям свои убогие критические мыслишки по части нашей тактики и стратегии, будучи, в силу сугубо гражданского образования, космически далек от истинного понимания — и того и другого! И как, по-твоему, Олег Сергеевич, сотрудники контрразведки должны были реагировать? Что им оставалось делать после ознакомления с подобными эпистолярными опусами? У Твардовского печатать? Или еще где?

— Возможно, он полагал, что переписка офицеров не подвергается столь жесткой цензуре и перлюстрации?

— Если Солженицын это полагал, значит, он идиот. А идиоту в разведке делать нечего. Хотя бы и в звуковой. Но, поскольку мы его за такого не держим, возникает резонный вопрос: а на хрена тогда писал? Вот лично ты можешь ответить? Пускай бы и в предположительной форме?

— Если честно, нет, не могу.

— А вот я — могу. Но не стану. Дабы ты, Олег Сергеевич, окончательно не утвердился в своем странном мнении, что я, ни много ни мало, ополчился на сего литературного деятеля.

— Вы меня не так поняли, Владимир Николаевич. Я всего лишь хотел сказать…

— Я понял тебя ТАК, Олег Сергеевич. Ты, наверное, сейчас думаешь: с чего это нынче старый дурак пустился в пространные размышлизмы? Отвечу как на духу. Вчера, по случаю встречи со старым товарищем, я позволил себе несвойственно злоупотребить. И вот теперь, как всякого человека, мучаемого похмельем и раскаянием по поводу содеянного, меня мутит от работы и пробивает на душеспасительные беседы. Знакомо тебе подобное эмоциональное состояние?

— Вы же знаете, я не пью.

— Ах да, ты ведь у нас спортсмен! Что ж, завидую и сочувствую одновременно. Так о чем бишь мы?

— О Солженицыне.

— Точно. Так вот, лично мне на этого вашего Исаича — насрать и розами засыпать. В отличие от тех же, помянутых тобой, отдельных членов ЦК, что якобы придерживаются схожей позиции. К слову, персональный списочек мне, перед докладом Семичастному не забудь представить. А чего ты так с лица сбледнул? Слово — не воробей, затянул песню — допевай хоть тресни… И последнее, Олег Сергеевич, чтобы уж расставить все точки на "ё": я к нынешней оттепели, как ты давно мог заметить, своеобразно отношусь.

— Да уж.

— Своеобразно и, условно говоря, настороженно. Но отнюдь не потому, что я такой вот зверь, который жаждет всех строить, прессовать, преследовать, "держать и не пущать". Я все-таки человек достаточно умный, чтобы понимать ущербность подобной позиции. Но при этом я знаю и другое. Один из синонимов оттепели — либерализация. В моем вольном переводе с французского, это не просто расширение свобод, но, в определенном смысле, расслабление. Оно же — послабление. Так вот, есть такая старая лагерная поговорка. Грубоватая по форме, но глубокая по сути: "Расслабленных в жопу трахают". Улавливаешь, о чем я?

— Кажется, да.

— В таком случае все. Даю установку: стереть предыдущую информацию. Новая вводная: метнись, пожалуйста, до буфета, пока не закрылся, и попроси у Елены Санны бутылочку коньяку. Скажешь, персонально для меня, она даст.

* * *

— …Ну, Барон, ты даешь! Это ж надо было до такого додуматься! Не голова, а Дом Советов! — Шаланда откинулся на спинку до пружин вытертого спинами и временем сиденья и захохотал, вздрагивая круглым, как футбольный мяч, животом.

С момента взятого в Столешниковом старта возбужденное оживление, смешочки и откровенный гогот в салоне "Победы" не прекращались ни на секунду.

Тем временем сидящий впереди Барон избавился наконец от своего горба, сооруженного из набитой товаром наволочки, засунутой под новенький финский пинджачишко с плеча ответственного партийного работника, и перебросил его на заднее сиденье.

— Держите, бродяги.

— Что там? — заинтригованно спросил "рулевой" Гога.

— Меховые воротники, столовое серебро, цапки-побрякушки и еще какой-то хлам.

— Вот это я понимаю! Питер — бока повытер! — восхитился Шаланда. — Ну чё я вам говорил? Барон — вор фартовый!

— А я и не сомневался, — с готовностью подтвердил Казанец. — Это все Гога.

— Ты это, Барон… в самом деле… Ежели я вчера лишнего брякнул… то не со зла, а просто…

— Хорош! Откусили и забыли!

— Тебя сразу на Ленинградский?