Юность Барона. Обретения

— Живем — гудрон жуём. Так чё насчет рубля? Пиво без водки, что хрен без молодки. Кстати, если молодка требуется, могу раздобыть. «Нет охочей до яиц наших галичских девиц».

— Как тебя кличут, добытчик?

— Для своих Пичугой прозываюсь. Для приезжих — Павел Тимофеевич.

— Предлагаю встречный, Павел Тимофеевич, вариант: я даю тебе рупь, а ты за это перестаешь заслонять мне солнце.

Местный набычился:

— Не уважаешь, то исть? Брезгуешь? Нехорошо.

— Ну извини. С некоторых пор взял за правило: заочно не уважать.

— А заочно — это в какой стороне?

— Коли в самом деле интересно, посмотри в Большой советской энциклопедии. На букву «зэ».

— Я гляжу, борзый ты хлопец, ленинградец?

— Так ведь в нашей жизни по-иному некомфортно, нет?

— Тоже верно. Ладно, гони рупь за вход — и расходимся как в море корабли.

Барон вынул из внутреннего кармана портмоне, достал рубль и протянул Пичуге.

Естественно, в иной ситуации он влегкую мог показать докучливому аборигену зубы. Но лишние хлопоты в нынешнем транзитном статусе представлялись нежелательными.

— Премного благодарны.

— Мой тебе совет, Павел Тимофеевич: в следующий раз, когда ЛЮБОВ покажется, перекрестись сперва.

— Пробовал. Не помогает, — усмехнулся местный и все с той же развальцей направился обратно к столику, затянув глумливо:

Ты, конек вороной,
передай, дорогой,
что я ба́бов люблю, даже очень…

«Тьфу, пакость!» — исподлобья блеснул глазами Барон и вполголоса выругался по матери.

Вот они, нюансы существования на полулегальном положении: в иной ситуации он бы этот рубль галичскому птенчику в глотку, под самый кадык затолкал. Но сейчас останавливала просчитываемая на раз-два вероятность загреметь за драку в местную ментовку. Оно, конечно, не впервой, отбрехался бы. Да только греющая карман без малого тысяча рублей в крупных купюрах могла вызвать у мусоров законные вопросы об источнике происхождения.

«И ведь какую песню испоганил, чертила! — снова ругнулся Барон. — Словно нарочно. Все былое отпускное настроение — коту под хвост».

И вновь навеянные теперь уже песней воспоминания встали у него перед глазами.

Все то же озеро. Тот же берег.

Вечерний костер. Пущенный по кругу котелок с травяным настоем.

Спокойная усталость.

И негромкое пение Митяя под аккомпанемент гармошки и на мотив с детства любимой Юркиной «Там вдали, за рекой»:

…И летит над страной этот ветер родной,
И считает он слезы и раны,
Чтоб смогли по ночам отомстить палачам
За позор и за кровь партизаны…

Ленинградская область, апрель 1942 года

…Ночь упала темна, не светила луна,
Лишь у рощи костер разгорался —
Там фашистский обоз полетел под откос
И на собственных минах взорвался…

Неумелое владение трофейным инструментом с лихвой компенсировалось задушевным, до комка в горле, исполнением. Партизаны молча слушали, не решаясь подпевать. Сидящая рядом с Юркой Анфиса украдкой смахивала слезинки.

Возле рощи густой над дорогой большой
Золотистая зорька вставала,
Дождь и ветер утих, а на листьях сухих
Груда мертвых фашистов лежала.[22]

— Хороша песня, да сухое горло дерет!

К костерку подгреб Битюг и беспардонно вклинился меж сидящих. От него ощутимо несло перегаром, и в следующую секунду сделалось понятно отчего: жестом фокусника Битюг вытащил из-за пазухи литровую, примерно на четверть опустошенную бутыль и обвел народ торжествующим взглядом.

— Матерь Божия! — Митяй оборвал мотив и сдул гармошку. — Мы ж ее ночью на привале уконтрапупили?

— А это той родная сестра. Близняшка. Подставляйте тару, пока наливают задаром.

Партизаны охотно потянулись с кружками, и Битюг степенно облагодетельствовал жаждущих. Правда, наливал больше символически — не то экономил, не то жадничал.

— Кот из дому, мыши в пляс, — проворчала Анфиса. — Два часа как командир с комиссаром отбыли, а он уже и сам успел набраться, и других подначивает.

— Бабам слова не давали! — осадил ее Битюг. — Опять же, имею законное право. Давайте, мужики, спрыснем мое представление.

— И чего городит? Какое еще представление?

— В самом деле, помолчи ты уже, Анфиса, — вмешался в перебранку Митяй. — Битюг верно говорит. Я сам слышал, что на него и на Лукина комиссар бумагу составил. На медали. За операцию в Мартыновке.

— К дрыну его хорошему, а не к медали. Представлять.

— Ой и злючая ты баба. И как только с тобой Чапаев уживается?

Реакция на эту, казалось бы невинную, Митяеву фразу последовала незамедлительная: Анфиса схватила половник и огрела гармониста кухонной утварью по лбу. Митяй взвизгнул от неожиданности и едва не расплескал драгоценную влагу.

Остальные, понятное дело, заржали.