Юность Барона. Обретения

Ощущения его не обманули — Ольга распознала фальшь в напускной беззаботности мужчины, и та, вкупе с его, отчасти гротесковым, появлением, отчего-то взволновала девушку. Именно взволновала, а не напугала, не встревожила и прочая. Ольга продолжала белить опостылевшие стальные метры ограждения, но при этом отчетливо фиксировала микроожоги быстрых косых взглядов, что бросал в ее сторону незнакомец. В какой-то момент девушка не выдержала этой мизансцены неопределенности и решила завязать подобие разговора. Дабы расставить, если не все, то хотя бы отдельные точки над «и»:

— Вы и в самом деле, поаккуратнее. Не испачкайтесь.

— Спасибо, — сглотнув подступивший к горлу ком, сипло отозвался Барон. — Я буду предельно осторожен.

Сзади до них донеслось озорное бригадиршино:

— Ольга! Не тушуйся! Хватай бычка-мужичка за рога! Мужичок — о-ох и видный!

Ольга смутилась, заалела.

— Я смотрю, весело тут у вас?

— Да уж, обхохочешься.

Сестра макнула кисть в ведро с краской и снова принялась за работу.

— А это, значит, и есть Егошиха?

— Она самая.

— Красивое место. Речка, конечно, так себе. Но место — красивое.

Барон сделал последнюю глубокую затяжку, отщелкнул папиросу вниз, в долину, и, наблюдая за ее долгим падением, негромко, отстраненно произнес архаическое фамильное заклинание:

Пересохла речка,
Обвалился мост,
Умерла овечка,
Отвалился хвост…

Услышав эти строчки, Ольга от неожиданности выпустила из рук малярную кисть, и та, упав, разбрызнула по земле крупные белые капли.

Девушка потрясенно уставилась на Барона. Их глаза наконец встретились. А встретившись, тут же принялись изучать, «сканировать» друг друга.

Ольга мучительно пыталась понять, почему ее так подбросило от прозвучавших из уст мужчины строчек. В свою очередь, Юрий жадно впитывал — пускай и сильно изменившиеся, повзрослевшие, но, все едино, до боли знакомые, родные черты.

Первой затянувшегося «взаимопоглощения» не вынесла Ольга:

— Извините, пожалуйста. Но вы… вы сейчас такой смешной стишок процитировали.

— Разве? А по мне, так смешного там мало. Овечка-то померла. Опять же — мост развалился. Это песенка такая. Детская. А что?

— Просто мне показалось, словно бы я когда-то, давным-давно, знала ее.

— Очень может быть. Она ведь довольно старая. Лично я услышал ее лет в пять от своей бабушки.

— Да-да. От бабушки, — растерянно подтвердила Ольга. — А вы, похоже, человек нездешний?

— Есть такое дело. Я из Ленинграда.

— Из ЛЕНИНГРАДА?

Глаза у Ольги вспыхнули ярче самых ярких фонарей.

Улыбаясь Барону растерянной, ребячьей улыбкой, она силилась вспомнить нечто важное. Но это самое нечто никак не давалось ей, ускользало дразня.

А вот Юрий как раз вспомнил. Вспомнил отчетливо, вплоть до мельчайших деталей, подробностей и языковых оттенков трехдневной давности диалог:

— Вор я, дед Степан.

— КТО?!

— Вор. Рецидивист. Уголовник. Позор семьи. О котором она, по счастью и несчастью одновременно, теперь уже никогда не узнает.

Нет! Все что угодно, но только не повторение подобного диалога!

Это лишь в мужском разговоре с дедом Степаном он мог позволить себе определенную, в допустимых безопасных рамках, откровенность. Но Ольга — это совсем другая история. С ней — либо всё, либо ничего.

Вариант «ничего» предполагал новые потоки лжи и чудеса изворотливости, вариант «всё» настораживал непредсказуемыми последствиями. Как поведет себя Ольга, выслушав это самое «всё»? Да и на кой ляд ей — молодой, красивой, правильно воспитанной, с тонким художественным вкусом, до мозга костей советской девушке, его жуткое, кровавое, с переломанными костьми и с выпущенными наружу кишками исповедальное «всё»?

Ольга открыта для семейного счастья, для подлинной любви. Возможно, она до сих пор ждет своего принца на белом коне, а возможно, таковой у нее уже имеется и вечерами встречает ее на коне с работы. Быть может, она все еще не оставила намерения завершить учебу в институте и получить высшее образование. По-прежнему мечтает стать художником и по выходным выезжает на этюды — одна или, опять-таки, с кавалером. Занимается общественными нагрузками. Проявляет себя по комсомольской или по профсоюзной линии. Радуется маленьким радостям. Печалится маленькими (или большими) печалями. Словом, живет своей жизнью, о которой он, Юрка, ничегошеньки не знает. Но в которую вот прямо сейчас намеревается нахраписто ввалиться. Эдакая живая бродячая картина маслом: Рембрандт, «Возвращение блудного брата».

А если по гамбургскому счету? Что способен дать Ольге персонально он? Что у него, у Юрки-Барона, есть за душой, кроме воровского происхождения денег, неприглядного прошлого и сомнительного будущего? В то время как в самой душе, отравленной за многие годы такой лютой концентрацией беды, озлобленности и цинизма, места для любви практически не осталось — выжжено всё. Как напалмом.