Юность Барона. Потери

– Прошу прощения, а кем вам доводился Алексеев?

– Муж моей крестницы, – напрягся Гиль. – А… почему доводился?

– Весьма сожалею, но Алексеев скоропостижно скончался. Четвертого дня.

– КАК скончался?

– Увы. В момент ареста родные забыли предупредить о том, что у Алексеева тяжелое сердечнососудистое заболевание. Знай мы об этом заранее, ему, разумеется, предоставили бы особый режим содержания. А так…

Томашевский развел руками и в упор посмотрел на Гиля. Некоторое время собеседники молча сканировали друг друга, и в какой-то момент Петр Семенович понял, что его актерство, оно же ложь, не прокатило. Гиль, мало того что не поверил ни единому его слову, так еще и все это время занимался контрлицедейством.

– Что ж… – первым нарушил молчание «балагур в летах». – В таком случае прошу простить за то, что я отнял у вас столько времени.

– Что вы? Право, не стоит извиняться. Надеюсь, когда-нибудь у нас еще будет возможность пообщаться. При иных, менее печальных, обстоятельствах.

– Не сомневаюсь.

– Вот ваш пропуск, отдадите на выходе постовому. Сами найдете обратную дорогу или вызвать сопровождающего?

– Не нужно, у меня… ХОРОШАЯ память.

Степану Казимировичу вдруг сделалось стыдно.

Стыдно за то, что, еще только перешагивая порог кабинета, он уже вовсю праздновал труса. И с ходу принял условия игры, предложенные Томашевским, мечтая лишь об одном – выйти из этого кабинета самостоятельно, а не под конвоем. Но теперь, потрясенный и раздавленный известием о гибели Всеволода, Гиль отчетливо осознал, что доля персонально его вины в смерти мужа крестницы не просто велика – огромна. И таковое осознание, вкупе с презрением к самому себе, пересилило страх за собственную, давно погрызенную молью-временем, шкуру. А еще Степана Казимировича душила обида: больше всего в жизни Гиль не терпел унижений, на которые не мог ответить.

– …Что мне передать жене Алексеева? – протолкнув в горло стоявшую колом першинку, сухо осведомился Гиль.

– Что ж, передайте наши… хм… соболезнования.

– Находись мы с вами в несколько иной обстановке, я бы сказал вам, Петр Семенович, каким образом лучше всего распорядиться с ВАШИМИ соболезнованиями. Но в данном случае я имел в виду: когда можно будет забрать… тело?

– Полагаю, на улаживание предусмотренных в подобных случаях медицинских и юридических формальностей уйдет еще денька два-три. Ей сообщат.

– А под улаживанием подразумевается зачистка следов и концов? – недобро прищурился Степан Казимирович.

– Я не вполне понимаю ваш тон. Смею заметить, что у нас в принципе не практикуется выдача тела врага народа родственникам. Но в вашем конкретном случае мы могли бы, конечно, пойти навстречу.

– Если не ошибаюсь, человек не может быть признан ВРАГОМ без приговора суда?

– Враг – он и есть враг. Для определения его истинного лица и нутра бумажка с печатью не требуется. Тем более – если это враг внутренний. Знаете, есть такая поговорка: «Лучше тысяча врагов за стенами дома, чем один внутри»?

– Спасибо за откровенность, Петр Семенович. Посмотрим, каким будет мнение прокуратуры. Когда я обращусь туда с требованием провести проверку обстоятельств смерти инженера Алексеева.

Глаза Томашевского сузились от гнева:

– Прокуратура не станет рассматривать ваше… как вы выразились, требование. В нашей стране так называемые крёстные не относятся к кругу родственников. И еще… Вам бы, Степан Казимирыч, не за усопших крестников, а за свое здоровье обеспокоиться.

– Вы это что же, угрожать мне изволите?

– Ну что вы? Просто вам, если не ошибаюсь, шестой десяток пошел? А в этом возрасте уже пора задуматься. О здоровье.

– Благодарю. И за тревогу, и за совет.

– Вот, возьмите. Это номер моего служебного телефона. Звоните, если вдруг еще за кого похлопотать надумаете.

Гиль забрал листок с номером и, не произнеся более ни слова, удалился, а Петр Семенович, внутренне клокоча, снова схватился за трубку:

– Литвин! Переключи меня на Синюгина! Ван Ваныч? Наружка заряжена? Отлично. Тогда принимайте этого… шо́фера с партийным стажем!

Томашевский с грохотом возвернул трубку в «гнездо» и смачно выругался:

– Вот ведь, сучий потрох! Геморройная свеча в правом деле Ильича! Да моя б воля, я бы тебе сейчас такое «недоразумение» устроил! Ужо мы бы с тобой посидели… натравке, по-ленински! Писатель, блин, самоучка!

Петр Семенович был зол до чрезвычайности. Он никак не мог понять: в какой момент беседы допустил осечку, после которой с Гилем произошла необратимая перемена? Оно понятно, что у Томашевского физически не было времени грамотно подготовиться к встрече, но он все равно винил и корил себя за непрофессионализм. А более всего – за абсолютно неоправданный финальный выплеск эмоций.

А еще был Петр Семенович в эту минуту безумно зол на тех своих подчиненных, что проходили у него по условному разряду «синюгиных». Способных запороть любой сложности и изящности оперативную разработку своим тупорылым пролетарским усердием.