Юность Куинджи

У церковной ограды, где проходила граница торговых рядов, сидели нищие и калеки. Невдалеке от входа во двор храма толпились люди. К ним направились Архип и Настя, пробрались вперед и увидели сидевшего на маленьком пустом бочонке длинноволосого седого старика в белых полотняных шароварах и рубахе. На коленях он держал бандуру, под ее аккомпанемент пел чуть хриплым, но сильным голосом:

Менший брат теє зачуває,
словами промовляє:
«Брати мої милії,
Як голубоньки сивії!
Чи не ті ж мене саблі турецькі порубали, що і вас?
Як вам, братця, не можна на ноги козацькії вставати,
Так же і мені.
Хоч я, братця, буду в тонкії суренки жалібно грати,
То будуть турки–яничари, безбожні бусурмани,
чистим полем гуляти,
Будуть наші ігри козацькі зачувати,
Будуть до нас приїжджати,
Будуть нам живйом каторгу завдавати.
Лучше нам, братця, отут у чистім полі помирати,
Отця і паніматки, і родини сердечної в очі не видати».
Стала чорна хмара на небі наступати,
Стали козаки в чистім полі помирати,
Стали свої голови козацькії в річці Самарці покладати.
Чим тая Самарка стала славна,
Що вона много войска козацького у себе видала.

Бандурист на низкой ноте закончил пение и опустил седую голову. Слушатели стояли, не шелохнувшись. Крестьянка с маленьким морщинистым лицом держала у глаз хусточку[51] и вытирала слезы. Блестели глаза у полногрудой молодицы, державшей на руках младенца. Над головой Архипа и Насти раздался печальный шепот:

— Та це ж про нашего Миколу вин спивав. Забралы бидолагу на войну з туркамы. Може, вже загынув десь, — и женщина заплакала.

— Пишлы, пишлы звидцы, Ярыно, — отозвался глухой голос, видимо ее мужа. — Годи сэрцэ рваты.

— Нэхай ще заспивае, — всхлипывая, сказала Ярина. — Дай сердешному копийку, дай.

Крестьянин оттеснил ребят и подошел к старику, поклонился и положил медный грош в шапку. Из толпы вышли еще несколько человек и направились к кобзарю.

— Спасыби, люды добри. Спасыби, — сказал он, склоняя голову. — А тэпэр послухайтэ писню нашого батька–заступныка Тараса Шевченка…

Тяжко, важко в світі жити Сироті без роду:
Нема куди прихилиться, — хоч з гори та в воду.
Добре тому багатому: його люди знають:
А зі мною зустрінуться —
Мов недобачають.

Архип все сильнее сжимал руку Насте, но не замечал этого. Неотрывно смотрел на кобзаря, мысленно повторяя за ним горькие слова, будто они ведали и о его сиротской доле. Ему тоже бывает тяжело и трудно. Никто не приласкает, не приголубит. Один, всегда один… Нет, есть Настенька, она — верный товарищ. Парнишка вздрогнул и разжал руку. Виновато посмотрел на девочку. Лицо ее побледнело, на глазах выступили слезы. Он снова схватил тоненькую руку, стал потирать, гладить ее маленькие, посиневшие пальцы.

— И совсем, совсем не больно, — храбро прошептала она.

— Зачем терпела? — спросил Архип взволнованно. — Эт‑то, я… Он поет, — и виновато замолчал, снова уставясь на седого бандуриста, а тот продолжал:

А я піду на край світа…
На чужій сторонці
Найду кращу або згину,
Як той лист на сонці.

Пішов козак, сумуючи.

Нікого не кинув.
Шукав долі в чужім полі,
Та там і загинув…

Не понимая, что с ним происходит, Архип медленно направился к старику, вытаскивая из кармана клетчатых штанов оставшиеся после пряника деньги. Молча положил их в шапку бандуриста и возвратился к Насте. Взял ее за руку и вышел из толпы. Через минуту заговорил твердо, будто кому‑то возражая:

— Эт‑то, я все одно уеду… учиться на художника.

— Уедешь? — упавшим голосом переспросила девочка и вдруг отрешенно, по–взрослому, повторила: — Уедешь… Забудешь меня. Люди становятся большими и забывают.

— Нет, Настенька, — горячо возразил он, — Эт‑то, я тебя никогда не забуду. Стану на–а-астоящим художником, на–а-арисую картину: широкая–широкая степь, вся в цветах. Ты посредине… Красивый венок на голове…

— И пусть гуси рядом, — шепотом попросила Настя. — Белые, белые…

— И наших гусей, — согласился Архип.