Юность Куинджи

— Э–гей! Встречай брата!

Екатерина полола грядку с луком, выпрямилась и оглянулась на крик. Улыбающийся Архип подошел поближе.

— Скоро уезжаю в Феодосию, — сказал он.

— Искать свое счастье? — спросила сестра, усмехаясь. — Здравствуй, здравствуй, дорогой. — Она вытерла руки о фартук, взяла брата за плечи, притянула к себе и поцеловала в лоб, — Спасибо, что наведался, не забыл. Пойдем в хату.

Куинджи сразу не мог сообразить, что произошло с хатой сестры, — вроде бы она съежилась, уменьшилась, потолок опустился ниже. А потом понял — это он вырос на целую голову.

Екатерина подошла к плитке, приоткрыла сковороду, пряный запах с остринкой поплыл по тесной кухоньке.

— Упарились уже. Чир–чир с перцем[54] — сказала она. — Садись отведай.

Поставила перед ним глиняную миску с коричневыми лоснящимися чир–чирами и рядом в глечике — арьян. Села напротив, подперла руками голову и несколько минут молча смотрела на меньшего брата.

— По торговым делам едешь в Феодосию? — спросила тихо, певуче.

— У Аморети я уже больше не служу…

— Боже, неужели выгнал? — испуганно проговорила она и всплеснула ладонями. — За что же?

— Не пугайся. Он помог мне. И люди советовали: мне нужно учиться рисовать. В Феодосии живет великий художник. Покажу ему, что я нарисовал, может, возьмет в ученики.

— Феодосия… Она так далеко. Как только туда доберешься?

— Люди Аморети повезут хлеб в Джанкой. Я с ними и отправлюсь. А дальше — пешком. Летом бояться нечего. Не пропаду, — уверенно сказал Архип.

Успокоенная Екатерина снова стала неотрывно смотреть на брата. Вдруг, словно впервые увидела его, удивленно сказала:

— Какой же ты большой стал, Архип! Сколько ж это тебе?

— Пятнадцать минуло.

— А на вид — совсем взрослый, прямо жених, — уже улыбаясь, проговорила она. — Вот Настя обрадуется.

— Давно не видел ее.

— Все уши прожужжала — когда придешь? Она тоже подросла. Хорошая девчурка… Только бедность совсем одолела их.

Куинджи помрачнел, наклонил голову, исподлобья взглянул на сестру. Ему вспомнились слова Шалованова о тяжкой доле народа. Приглушенно сказал:

— Хочу стать художником. Пойду в ученье и добьюсь своего.

— Помоги тебе бог, — прошептала Екатерина, встала с лавки и начала убирать со стола.

Архип вышел во двор и сел на пень осокоря. Возле сарая на кольях висели старые латаные сети. Лежала перевернутая лодка с потрескавшимся днищем. «Исправить бы», — подумал он и поднял голову. Серые тучи затянули солнце. Далеко над морем шел дождь, а над степью висело огромное голубое небо. Нет, не чисто–голубое — сколько в нем оттенков, почти незаметно переходящих от темных к светлым тонам. И тучи — все разные. Над самым горизонтом — сине–черные, выше — коричневато–желтые. Чуть правее — голубовато–серые… Забурчал недовольный гром. Архип повернулся на его звук и застыл на месте. Невероятно яркая по цвету — красно–желто–зеленая радуга одним концом опускалась из‑за тучи в море. Вспомнились слова деда Юрка:

— Это она воду пьет. Тучи наполняет, а они на поля несут водичку живительную.

Парень улыбнулся: сказка все это. Но откуда все‑таки берется радуга? Какие сочные краски! Вот ими бы картину нарисовать. «И нарисую, натуральную. Нужно только хорошо запомнить ее», — подумал он и долго, сощурясь, глядел на радугу, пока она не сошла на нет.

Три дня Куинджи помогал по хозяйству сестре и возвратившимся братьям: чинил рыбацкие сети, конопатил баркас, полол огород, ходил на покос к Кальчику. По вечерам, уставший, сидел на Карасевском обрыве и наблюдал закатную зарю. Он словно навсегда прощался со своей родной стороной и потому жадно впитывал в себя неповторимую красоту степного края, чтобы вечно помнить ее живой, дорогой до сердечной боли.

В такие тихие часы сзади подкрадывалась Настя и огрубевшими от тяпки ладошками закрывала ему глаза.

— Угадай, кто? — спрашивала шепотом и, не дождавшись ответа, садилась рядом.

Архип уже не держался при ней стеснительно, чувство нерешительности прошло вместе с детством. Он смотрел на девочку, как на младшую сестренку, которую обязан оберегать и опекать. Исчезла скованность в разговоре с ней. Делился своими наблюдениями.

— Вечерний закат всегда разный — и в ясную погоду, и в пасмурную. То розовый бывает, то оранжевый, но всегда красивый, — говорил он.

— А мне кажется, что всегда одинаковый, — призналась Настя.

— Нет. Даже воздух над степью светится по–разному. — Архип умолк, опустил голову. Сорвал длинный листок пырея, откусил кусочек. Сказал раздумчиво: — А я завтра уезжаю в Феодосию.

— Знаю, тетя Катя сказывала, — отозвалась едва слышно девочка. И вдруг заговорила быстро–быстро, будто боялась, что не успеет все высказать и расплачется: — Только всегда–всегда помни нас. И степь, и Карасевку — все, все. Хорошо?

Куинджи стало жаль Настю. Он повернулся к ней, взял ее худенькую руку, заговорил, запинаясь:

— Эт‑то, остался бы я… Но учителя нет в Мариуполе. Никто не может пока–а-азать… Вот не знаю — брать скрипку?

— Я бы оставила, — ответила Настя. — В дороге может разбиться. Потом приедешь и заберешь.