Юность Куинджи

— Учиться бы тебе, Архип, — горячо заговорил студент, — Не только живописи. Художнику надлежит познать многие искусства, и непременно жизнь. Хотя жизнь сама учит, а нашего брата — горько и больно. Стонет мужик российский. Здесь, в вольном крае мариупольском, возможно, это не так явственно слышно. Но где там! Одно училище просветительное было — и то под госпиталь отдали. Не казенный дом, не учреждение какое, а именно здание, где светлый огонек разума раздували учителя… Не нужны крепостникам грамотеи! Боже упаси громко сказать об унижении, о несправедливости, о рабстве — закатуют, загонят на каторгу, в солдаты отдадут. Как твоего земляка Шевченко…

Шалованов передохнул и рассказал о горькой судьбе гениального малороссиянина. Он стоял напротив Архипа, держал его за руку, говорил приглушенно и гневно. Куинджи не узнавал в нем того нарочито–учтивого и в то же время чуть развязного студента, каким он предстал перед Аморети. Все услышанное о Шевченко для юноши было откровением. У него в голове роились вопросы, но настолько туманные, что не решался их задать. Все совершаемое вокруг он воспринимал как само собой разумеющееся и не осознавал глубины трагедии, о которой рассказывал Шалованов, трагедии народов России, трагедии социальной.

С той памятной ночи Архипа охватило непонятное беспокойство. Убирал в комнатах, помогал на кухне, чистил обувь и одежду, записывал количество мешков в конторскую книгу — мысли были о Шалованове, слы–шалея его глуховатый нервный голос, то и дело всплывал рассказ о Шевченко…

По вечерам, свободный от хозяйственных дел, он подолгу сидел в своей коморке над чистым листом бумаги. Щемящая тоска сжимала сердце, и невеселые думы одолевали парня. «Шевченко был в Петербурге. Там — настоящие художники, учиться можно. А в Мариуполе никого нет».

Через неделю Архип пошел к учителю Косогубову в надежде еще раз повстречаться со столичным студентом.

— Уехал Михаил, — упавшим голосом ответил Семен Степанович, — Как появился внезапно, так и уехал.

Учителя было трудно узнать, он зарос рыжей щетиной, щеки ввалились. Длинный серо–грязного цвета шелковый халат висел мешком на согбенной фигуре. Архип недоуменно смотрел на Косогубова: почему он так изменился? Спросил, запинаясь:

— Эт‑то, вы не за–а-аболели?

— Ничего, дорогой, ничего, — сказал, скривившись, Семен Степанович, — Училище освободят от раненых, начну читать предмет и враз поправлюсь, — В его глазах появились живые искорки. — А ты, дорогой, думаешь учиться? До Петербурга далеко, так ты иди к Айвазовскому. А то в Одессу, там также проживают художники. Непременно иди! Войны уже, слава богу, нет. Россия вступила в мир с Англией и Францией… Бросай службу у Аморети. Вырос, гляжу. Да и не твое дело — возиться с горшками и щетками. Тебе предопределена другая судьба — у тебя дар живописца. Запомни мои слова.

Куинджи ушел от Косогубова с раздвоенным чувством: сожалел об отсутствии Шалованова — уехал, не простившись, —и радовался, что его тайную мысль идти к Айвазовскому поддержал учитель. Он уже и сам мог дать оценку своим поступкам. Детство покидало его, и подтверждением этого было тревожное состояние после откровений Шалованова. Они запали ему в душу, напоминали о себе вот уже несколько дней.

Необщительный по своей натуре, он еще больше замкнулся в себе. По вечерам отпрашивался у Аморети и уходил за город. Краски и картон с собою не брал. Снова была весна, и степь встречала Куинджи необозримой радугой цветов. Он всматривался в розовый закат; пытался уловить момент, когда желтизна цветка приобретает оттенок угасающего солнца или как и когда происходит смена голубых, зеленых и синих оттенков.

Но ходить в весеннюю степь привелось Архипу недолго. Аморети стал готовить обоз с пшеницей для отправки в Крым. Состоялась выгодная сделка — после военной кампании крымские города нуждались в хлебе, и купцы приехали за пшеницей в Приазовье.

Спиро Серафимович ходил довольный, то и дело потирал руки. Однако обратил внимание на удрученное состояние своего помощника, рассеянно заполнявшего конторские книги. На этот раз у хлеботорговца хватило выдержки не отчитать Архипа. По пути из амбаров домой он завел с ним разговор.

— Хочу с тобой расстаться по–доброму, — сказал Аморети, — Не по тебе, вижу, стала работа.

— Я стараюсь, — отозвался Куинджи.

— Да, служишь ты примерно. Я отблагодарю. Положенные по уговору со Спиридоном деньги я отдавал ему все. Кроме них, лично тебе выделил двадцать пять рублей — на дорогу. Дня через три у меня будет Дуранте, возьму у него рекомендательное письмо. С моим обозом и отправишься.

— Спа–а-асибо, — ответил взволнованный Архип. — Эт‑то, я…

— Ты переночуй, а завтра с утра иди к своим. Побудь с ними.

На рассвете Архип собрал рисунки, карандаши, краску и бумагу, попрощался с госпожой Аморети, — хозяи на уже не было, — и пошел в Карасевку. Спиридона и Елевферия дома не оказалось — уехали в Таганрог.

— Должны завтра вернуться, — сказала Спиридонова жена. — Ну, чего стоишь у порога?

— Ладно… Катю проведаю, — ответил Архип.

Старшую сестру он увидел в огороде и громко крикнул!