Юность Маркса

Сама Генриетта считала, что стала жертвой романтической обстановки. Она была правдива сама с собой и не прикрывала случившегося обязывающим словом — любовь. Можно ли было, однако, устоять? Все было так, как рассказывали ей приятельницы, как надлежало в свете. Сначала бешеная скачка по Булонскому лесу, потом в сумерках таинственный домик-избушка, и в нем… Чего только не было там! Фрукты, вина, конфеты, мягкие диваны, надушенные подушки, цветы и музыкальный ящик, наигрывающий вальс «Но томи…». Не могла же Генриетта повести себя, как неопытная провинциалка.

Спустя лишь год Дюваль подметил перемену в поведении жены. Она стала значительно менее требовательна и всегда занята вне дома. И то, и другое вполне устраивало молодого офицера, галопом несущегося к генеральскому чину. Кроме военной карьеры, весьма нетрудной при наличии связей и денег, в эти мирные годы Жорж Дюваль — спаситель королевства в лионских боях — увлекался биржей и под руководством Броше выгодно скупал и перепродавал акции.

Свободное время молодой полковник по-прежнему отдавал картам и недорогим танцовщицам. Не ревность привела Жоржа к объяснению с женой, но фамильные принципы и любовь к порядку.

— Дорогая, — сказал он ей, появившись в необычный час на пороге одного из будуаров, — я хотел бы серьезно поговорить с тобой. Наша любовь — любовь вечная, нерушимая, и в этом залог счастья. Я понимаю, что мелкие увлечения не могут внести никакого разлада…

— В сердца, бьющиеся в унисон, — поспешила добавить Генриетта. Она приятно волновалась. Так начинались мелодрамы.

— Именно, в унисон. Союз Броше и Дювалей слишком счастливый, он точно предопределен самой судьбой.

Жорж представил себе золотые россыпи старого фабриканта, пришедшиеся так кстати для его полунищего, хоть и безупречно аристократического рода.

— Ты нужна мне, как и я тебе. Но у нас могут быть дети, и, моя девочка, я не хотел бы… Это дело фамильной чести…

Генриетта поняла. Молчаливый договор был скреплен учтивым холодным поцелуем. С той поры счастливый брак Дювалей стал еще более примерным. Ни одна ссора, к огорчению виконтессы, за эти годы не омрачала семейного горизонта. Каждый из супругов жил в полном согласии со своими желаниями, уверенный в том, что другой об этом не подозревает. Фамильная честь свято охранялась. Произведя на свет двух потомков рода Броше-Дюваль, Генриетта считала свой брачный долг выполненным. Дети ей не мешали. Она снова старательно повела счет любовникам и балам.

Тотчас после первых двух придворных балов в начале зимнего сезона генерал и генеральша Дюваль рассылали приглашения на вечер.

За несколько дней до этого большого события в особняке в конце улицы Бург-Лаббе начались приготовления.

Согласно добрым правилам, ни одно из нескольких десятков блюд к ужину но заказывалось в ресторациях. В подмогу трем поварам нанимались знаменитейшие кулинары, и все изысканные меню приготовлялись в обширных кухнях в подвале. Цветы, в изобилии расставленные по залам и лестницам, доставлялись из собственных оранжерей, вина — из глубоких погребов поместий. Беспокойство и сутолока господствовали, однако, лишь в нижнем этаже дома, где находились гостиные, и в подвале, где были кухни и буфетные. Наверху ничто не смело нарушать положенную тишину. Бесшумно двигалась там челядь — бесчисленные лакеи, камеристки, горничные.

Владыкой дома, еще более могущественным, чем всегда, становился мажордом Пике, маленький седой савояр, хитрый и ловкий, как Талейран, и упорный, как Наполеон. Дюваль переманил его от принца Альберта, оценив его гений интригана, умение убирать на диво столы, приготовлять устрицы и откупоривать шампанское. Пике знал всех именитых и влиятельных парижан, причуды коронованных особ, излюбленные Тьером и Гизо марки вин и гурманские прихоти титулованных дам. Он был незаменим как справочник о людях и организатор трапез. В дни балов даже сам Дюваль не смел ему перечить. Деспотизм Пике становился безграничным. Повара, судомойки, декораторы, горничные работали до полного изнеможения.

Как истый деспот, Пике был падок на лесть и угодливость. Среди слуг он постоянно выбирал фаворитов, чтобы, впрочем, скоро пресытиться их старательностью. Женевьева, никогда не льстившая честолюбивому господскому надсмотрщику, не подслушивавшая в коридорах, очень скоро навлекла на себя его особую немилость. В этой молчаливой, неизменно печальной женщине он изыскивал только пороки и заподозрил ее в худшем из грехов — республиканстве. Набожный роялист, каковым и надлежало быть верному слуге Дюваля, окрестил Женевьеву страшным прозвищем якобинки.

— Я знаю эту бабу, я ее вижу насквозь! Такие, как она, строили баррикады в июльские дни и снимали юбки, чтоб писать на них: «Хотим республику!»

Но никакие происки Пике но лишали горничную расположения виконтессы.

— Друг Пике! — говорила Генриетта Дюваль раздраженно. — Какое мне дело до души и политических симпатий моих служанок, раз они спрятаны под чепчиками? Ты так напуган, точно революция на нашем пороге.