Юность Маши Строговой

Юрий поднялся на профессорскую кафедру, вынул из портфеля листочки с тезисами и разложил перед собой. Он приготовился к выступлению, собираясь произнести агитационную речь. Но, увидев с высоты кафедры однокурсников, которых хорошо знал, со многими дружил, Юрий вдруг почувствовал неловкость. Неужели их надо агитировать? Дорофееву, например. У Дорофеевой, самой старшей по возрасту студентки на курсе, муж полковник, на фронте, дома двое детей; все знали, как Дорофеевой трудно жить и учиться, и уважали ее.

"Нет, не буду агитировать, — решил Усков. — Поговорю просто".

И, решив поговорить просто, он как раз и сказал то самое важное, что нужно было сказать.

"Субботниками бьет рабочий класс по неразгруженным картофелям и поленьям…" — хотел он в заключение произнести стихи Маяковского, но в это время вошла Строгова. И ход мыслей у Юрия прервался. Юрий переставал быть самим собой, когда его оценивали пристрастно и недоброжелательно, как, казалось ему, оценивает Строгова.

Настроение у него упало. Он не процитировал Маяковского и кое-как закончил свое выступление, с досадой думая, что провалил завтрашний воскресник. После него говорили мало. Кто-то поинтересовался, будет кормежка или захватить еду с собой.

— Боюсь, не все придут завтра, — сказал после митинга Усков Дорофеевой.

— Почему? — удивилась она. — Да что с тобой?

— Ничего особенного… Я не уверен в завтрашнем дне.

— Вот уж напрасно! А я так совершенно уверена.

Она не понимала, почему у него испортилось настроение.

Зато прекрасно поняла Ася:

— Тебе помешала Строгова, я знаю. Есть такие люди, которые сами ничего не делают, зато всегда всех критикуют. Кажется, она слишком высокого о себе мнения.

— Почему ты опаздываешь? — хмуро осведомился Юрий у Строговой.

— Да так. Были дела, — ответила Маша.

— Вечно ты занята своими личными делами! — с раздражением заметил Усков. — Какая ты комсомолка, если общественные интересы у тебя на последнем месте?

— Откуда ты взял? — изумилась Маша.

Но Усков не пожелал объясняться.

— Когда появилась эта Строгова, я как-то невольно спутался, — сказал Усков Асе. — Теперь я понял, в чем дело: она индивидуалистка. Я не очень-то люблю такие типы, у которых не сразу разберешь, что они думают. Если ты комсомолец, у тебя душа должна быть открыта. Так я считаю. Вот, например, ты: что на уме, то и на языке. С тобой как-то легко, а уж учишься ты, во всяком случае, лучше Строговой.

Ася охотно поддержала разговор:

— А ты заметил, что Строгова учится с нами полгода и ни с кем не дружит? Я пыталась подойти поближе, но ничего не получилось. Уж если я не сумела с ней сблизиться, так никто не сумеет, поверь!

— Как же можно сблизиться с такой индивидуалисткой! — согласился Усков, которому понравилось это язвительное определение Машиного характера, и он настойчиво его повторял. — Вот и сегодня… Опоздала — и никаких объяснений.

Маша не подозревала, как жестоко осуждено ее поведение. Опоздала она из-за матери.

Вот уж больше недели Ирина Федотовна устраивалась на работу. Она побывала в школе, в библиотеке, даже в столовой, где требовалась буфетчица, но всюду то или иное препятствие вставало на ее пути.

Ирине Федотовне не удавалось найти работу, не потому, что работники не требовались, а потому, что она ничего не умела делать. Однако вернуться к прежнему сидению в нелюбимой и до сих пор не обжитой комнате Ирина Федотовна не могла. Она продолжала искать.

Однажды она задержалась на перекрестке, чтобы пропустить санитарный автобус. Автобус остановился у госпиталя. Открыли заднюю стенку, санитары осторожно выдвинули носилки. Ирина Федотовна увидела лицо, совсем юное, но обросшее курчавой каштановой бородой, высокий желто-белый лоб.

Санитары качнули носилки, с носилок неловко повисла рука. Ирина Федотовна поспешно шагнула и поправила руку. Раненый открыл глаза.

Ирина Федотовна прислонилась к перилам крыльца. Сердце дернулось резким толчком и застучало часто и больно. Она стояла и смотрела, как из автобуса выдвигали одни за другими носилки. Когда автобус уехал, Ирина Федотовна вошла в госпиталь…

Вечером в комнате, как всегда, дымила коптилка, из щелей окна дуло. Ирина Федотовна и Маша, поджав ноги и закутавшись в шубы, сидели вдвоем на кровати.

— И вот я решила, — рассказывала Ирина Федотовна, — теперь меня не собьешь. И хотя они удивляются, что я кончила гимназию, а иду в санитарки, но тебе, наверно, понятно.

— Очень, очень понятно! — ответила Маша.

Но утром она увидела, как у мамы валятся из рук вещи; она то сядет, то постоит у окна, то охнет и все смотрит на часы. Перед уходом Ирину Федотовну совсем оставила бодрость.

— Ты проводила бы меня, — попросила она упавшим голосом.

Маша отвела маму в госпиталь. У проходной будки Ирина Федотовна задержалась и слабо кивнула Маше.

Но всего этого староста курса не знал. Он сказал Асе:

— Чего доброго, наша индивидуалистка и на воскресник не явится.

"Индивидуалистка" на воскресник явилась. Она пришла в старом отцовском ватнике, подпоясанном ремешком, и имела такой решительный вид, что Дорофеева сразу выбрала ее себе в напарницы.