Юность Маши Строговой

С этого утра Маша целыми днями работала с молодежным звеном на окучке картофеля. Девочки были действительно ловкие. Как ни старалась Маша, угнаться за ними не могла. Над ней шутили, посмеивались, а Настёнка, перебежав на ее полосу, помогала и без умолку щебетала, как птица. Она была певуньей. Когда девушки, развязав узелки с едой, садились полдничать, Настёнка, управившись раньше всех с обедом, заводила песню. Подруги подхватывали — высокие голоса долго звенели над полем.

— Ой, девчата, что же мы делаем? — опомнится Настя. — Поднимайтесь, девчата! Давайте наверстывать! Не то будет от мамки нам!

…В тот день с утра было душно, над горизонтом густела синева, погромыхивал гром — перед грозой парило.

Пелагея Федотовна, в белой косынке и подпоясанном шнурком ситцевом платье, работала с учениками, подбадривая шутками разомлевших от зноя ребят:

— До грозы надо кончить. Гроза торопится, а мы того пуще! Не сдавайтесь, пионеры!

Однако, видя, что ребята обливаются потом, Пелагея Федотовна воткнула в землю заступ и разогнула спину:

— Отдыхать!

Все повалились на траву.

— Эка благодать! — с глубоким вздохом промолвила Пелагея Федотовна. — Хороша наша Владимировка! Лесу много у нас и земли много. Сколько бы ни жил, но нарадуешься!

— Пелагея Федотовна! — позвала Настя. — Глядите, не к нам бегут? — Прикрыв ладонью лицо и всматриваясь в сторону деревни, Настя повторила в тревоге: — Пелагея Федотовна, а ведь это нам знак подают! О, да что это? Никак, мама бежит? Уж не беда ли стряслась?

Она вскочила и, испуганно всхлипнув, бросилась матери навстречу. Но Авдотья Бочарова не остановилась с дочерью и все кричала и как-то странно, зовуще махала рукой. Все молча ждали.

Вдруг Пелагея Федотовна, словно что-то поняв, поднялась с побледневшим лицом, шагнула, но не могла идти и снова села у дороги.

Авдотья подбежала, с размаху кинулась на колени перед учительницей; она не в силах была вымолвить слова и только тяжело дышала. Неясно было, принесла она радостную или страшную весть.

— Дуня, не томи! — с мольбой проговорила тетя Поля.

Авдотья припала головой к ее плечу:

— Пелагея Федотовна, матушка, живой Иван Никодимыч вернулся! Пришел!

Пелагея Федотовна охнула.

— Дуня, — спросила она слабым, упавшим голосом, — трудно ранен? Правду говори.

— Ох, трудно, Пелагея Федотовна!

Авдотья заплакала.

Пелагея Федотовна встала, поправила косынку на голове.

— У тебя остановился? — тихо, через силу спросила она.

— Пелагея Федотовна, он мимо шел… Я его кликнула… Пелагея Федотовна… ох, не выговорю! Иван-то Никодимыч без рук воротился…

Пелагея Федотовна медленно поднесла ладони к лицу и закачалась из стороны в сторону. Когда она опустила руки, у нее были белые губы; с трудом шевеля ими, она сказала, обдумывая, видно, каждое слово и вкладывая особый, значительный смысл в свою речь:

— Ступай, Дунюшка, к Ивану Никодимычу, скажи ему: жена, мол, не знает, как за милость судьбу благодарить, что ты вернулся живой. Не забудь! Точно так и скажи. — Она вскинула вверх голову и глотнула воздух, подавив рыдания. — А я пойду переоденусь. Не годится мне мужа в таком затрапезном виде встречать.

И она пошла, не оглядываясь, придерживая платье, путавшееся в ногах, торопясь и все ускоряя шаги…

В избу Бочаровых набился народ. Старики, женщины, дети стояли в сенях и под окнами, а Иван Никодимович как опустился на скамью, так и сидел не двигаясь и без слов кланялся на робкие приветствия.

Голова его поседела, но широкая черная борода чуть серебрилась, и брови были по-прежнему черны и густы. Весь он был прежний — широкоплечий, сильный, красивый, — однако, встречаясь с ним взглядом, люди отводили глаза. Никто не узнавал Ивана Никодимовича, словно погасили в нем внутренний свет.

Движение прошло по толпе. Люди расступились, давая проход. В избу вошла Пелагея Федотовна. Она задержалась у порога.

— Голубчик ты мой! — сказала она низким голосом. — Воротился…

И такая спокойная, бесстрашная нежность прозвучала в ее голосе, такая устоявшаяся любовь, что все увидели, как высоко поднялась и опустилась у Ивана Никодимовича грудь.

— Обнять я тебя не могу, — ответил он глухо, пытливо и настороженно присматриваясь к ней и боясь заметить в лице тень смущения и той испуганной жалости, которую он, красивый, сильный мужчина, уже привык встречать в чужих людях и считал самым унизительным и страшным для себя несчастьем.

— А я сама тебя обниму, — просто ответила Пелагея Федотовна.

На глазах у всех она обняла его и поцеловала, по старинному обычаю, три раза.

Молоденькая санитарка-провожатая, пропылившаяся насквозь так, что ресницы и брови казались напудренными, взялась за мешок. Она устала с дороги и мечтала поскорее добраться до места. Пелагея Федотовна перехватила из ее рук котомку и закинула за спину. На чесучовом весеннем костюме отпечаталось пыльное пятно.

Толпа проводила до самого дома учительницу и ее безрукого мужа.

Иван Никодимович окинул взглядом стены, знакомые до каждого гвоздика, задержался на книжной полке, поздоровался с Ириной Федотовной и, увидев Машу, безразлично кивнул ей. Что-то оборвалось в сердце Маши.