Юность Маши Строговой

Выпал снег. Не узнать школьный двор — такой чистый и тихий. Такой белый! Жалко ступать на занесенную снегом дорожку, оставляя следы. Маша вышла за ворота, и здесь на миг земля, небо, снег, пушистая бахрома проводов, трамвай и крыша соседнего дома с нависшим, как козырек фуражки, сугробом — все завертелось перед ее глазами. Она прислонилась к решетке, чтобы не упасть, — внезапная слабость подкосила ноги. "Не может быть! Мне снится!" — подумала Маша.

У решетки стоял Митя Агапов.

Закончился последний урок. Словно шум прибоя, из школы донесся гул голосов. Скоро снежки, как белые птицы, пересекли по всем направлениям двор. Сейчас ребячья толпа хлынет за ворота.

У Маши дрожали ноги от слабости. Что это? Новое горе или счастье нежданно поразило ее?

— Маша, пойдем, — сказал Митя, спеша увести ее, пока школьники не кончили во дворе сражение.

На перекрестке, пропуская трамвай, они остановились. Митя быстрым движением поднес руку Маши к губам.

Они пришли к памятнику Пушкину и здесь сели. Поднялся ветер, в несколько мгновений заострив гребни сугробов. Снег тучей взвился над землей, ветер гнал поземку, с проводов и деревьев осыпалась пушистая бахрома, низко нависло мглистое небо. Начиналась метель. Митя грел в ладонях озябшую Машину руку. У нее расстегнулся воротник пальто, снежинки падали на ее голую шею и таяли.

— Маша! Я виноват перед тобой. Прости меня, — сказал Митя.

Он почувствовал, как в его ладонях вздрогнула и ослабела ее рука, и заговорил возбужденно. Его горячность поразила Машу. Он всегда был сдержан, даже суховат, молчалив.

— Маша! Я не смею, не хочу ни в чем тебя упрекать. Забыла ты меня или нет, думаешь ли обо мне — все равно. Я пришел к тебе, чтобы сказать одно: прости меня за то, что было тогда, в госпитале. Прости! Простила?

Она молча наклонила голову.

— Тебе трудно говорить со мной, Маша? Ты от меня отвыкла? — грустно спросил Митя.

Нет, она не потому молчала. Она знала теперь, что такое горечь раскаяния. Прав Аркадий Фролович. Маша, Маша, как обидно ты напутала в своей жизни! Зачем, почему могло это случиться? Как теперь быть?

— А я зашел в институт, — говорил Митя, стараясь в сумраке разглядеть ее лицо. — Наших никого уже нет. Все новые. Посидел на лекции. После войны… да, тогда уж… А сейчас я ведь снова, Маша, на фронт…

Опять она ничего не ответила, только ниже нагнула голову.

— После твоего отъезда я долго лежал в госпитале. Потом меня назначили в резервную часть, все из-за простреленного легкого. Теперь отправляют на фронт… Маша, ну скажи мне хоть одно слово! — стараясь казаться веселым, просил Митя.

Должно быть, он ни о чем не догадывался. Маша видела: он не догадывался. Милый Митя! Милый, любимый! Он думает: их разделяет только размолвка в госпитале. Должно быть, никак не поймет, почему Маша так подавленно и горько молчит.

— Ты знаешь, Маша, — снова заговорил он, — я весь год писал тебе письма. Писал и рвал. Так ругаю себя сейчас! Зачем я это делал? Маша, жизнь — сложная штука. Не нужно ее усложнять. Давай решим все серьезно и просто. Я тебя люблю. Ты меня раньше тоже любила… Да, вот что я еще тебе не сказал, Маша… Я уже неделю живу здесь, в Москве, каждый вечер приходил к твоему дому, один раз даже поднялся на лестницу. Однажды я видел — ты шла в школу. А вчера я увидел тебя еще раз. Ты стояла на крыльце школы с непокрытой головой, снег падал тебе на волосы. Потом ты ушла, я ждал до позднего вечера. Наверно, ты вышла через другую дверь. Сегодня последний день — мне уезжать, и я решился. Как я рад, что решился! Машенька, условимся с тобой на всю жизнь: не будем больше играть в самолюбие. Все серьезно и просто… Что ты молчишь? О чем ты молчишь?

— Что мы наделали, Митя! — ответила Маша. — Что мы с тобой наделали!

Он не понял и с удивлением смотрел на нее. Ожидание какой-то беды испугало его. Он выпустил ее руку, достал из кармана пачку папирос и попытался зажечь спичку. Маша встала, чтоб загородить Митю от ветра. Он закурил и тоже встал.

— Объясни мне все прямо, — сказал он, боясь и надеясь, что ничего не случилось.

— Митя, слишком поздно… — Губы Маши на холоде с трудом шевелились. — Если я виновата…

— Что? — прервал Митя. Он снова взял в руки ее озябшую руку, с которой она потеряла перчатку. И таким горем и нежностью наполнилось его сердце, что он не мог сказать ничего путного и только повторял: — Я виноват… Я один…

— Я связана словом, — ответила Маша. — Нам нужно расстаться.

— Что такое ты говоришь, Маша? — спросил он потерянно. — Ты, наверно, пошутила. Разве так шутят? Мы узнали цену ошибкам. Два раза ошибаться нельзя.

Она стояла, не поднимая глаз, и все яснее, с ужасом сознавала непоправимость того, что случилось.

— Объясни, Маша!