Юность Маши Строговой

— Митя, я его знаю давно. Он давно меня любит. Если бы он тогда уезжал не на фронт… Страшно было отпустить его несчастным на фронт. Я чувствовала, если отвечу "да", это поможет ему там. Пойми, с тобой было порвано… Незаметно он сам стал мне нужен. Я привыкла к его письмам, в самые трудные минуты я знала: есть друг. "Будь такой же, как он", — подбадривала я себя. А недавно получила письмо. Сергей пишет: "Ты помогаешь мне воевать". Митя! Скажи сам, что делать? Как написать? "Сергей, я не жду тебя больше, потому что Митя вернулся. А слово, которое я давала тебе, — ничтожная мелочь, забудь!" Это написать? Меня замучает стыд, я не буду счастлива, Митя. Уходи! Ты все понял…

Митя не отвечал.

— Решай! Решай ты! Скорее решай! — не помня себя, вдруг закричала Маша. — Говори, Митя. Как ты скажешь, так будет.

— Так нельзя написать, — угрюмо сказал он. — Я уйду. Вот я и поплатился. Ну что ж, прощай. Он хороший человек, твой Сергей?

— Хороший… Митя!

— Что?

— Прощай!

Он повернулся и быстро пошел к трамваю, все ускоряя шаг.

Маша видела приближающийся фиолетовый огонек. Она стояла и ждала. Вот наконец она различает букву "А". Трамвай подошел к остановке. Осталось вытерпеть одно мгновение, пока трамвай уйдет.

Но в это последнее мгновение что-то, что было сильнее Маши, ее рассудка и воли, толкнуло ее, и она побежала. Трамвай был далеко, когда она подбежала к остановке.

Ни одного человека кругом.

Словно высохшие листья, шуршал о рельсы снег.

Глава 36

Наступили школьные каникулы. Оглядываясь на прожитые в Москве месяцы, Усков убедился в том, что сделал меньше, чем мог и хотел. Правда, он давно уже стал необходимейшим в институте человеком, общественная его активность не остыла. Но своими академическими делами Усков был недоволен.

В области древней литературы он не сделал пока ни одного принципиально важного открытия. Усков не сделал открытия потому, что жизнь его утратила равновесие. Как лодка, выброшенная ветром в открытое море, то взлетает на гребень волны, то падает вниз, — так жил Усков.

Короче говоря, Усков был влюблен. Он был влюблен так откровенно и бесхитростно, так не умел скрывать свои печали и радости, что скоро все узнали о его любви.

Узнала старая няня, которая, опустив на кончик носа очки, целые дни вязала в раздевалке чулок. Узнали в учительской, узнал директор.

— Набрали мы в этом году молодежи, — сказал директор, — хлопот с ней полон рот.

— Да, боюсь, что мы допустили ошибку, — осторожно ответил Борисов, имея в виду Марию Кирилловну.

"Посмотрим, не допустили ли мы действительно ошибку", — подумал директор, направляясь к Ускову. Еще издали услышал он раскаты учительского голоса. Приоткрыл дверь — голос не снизился.

Юрий Петрович стоял не у стола и не посередине комнаты. Он вовсе не стоял, его носило по классу. Он схватил чей-то учебник и стукнул о парту. Восьмиклассники не удивились. Они одобрительно загудели, потому что не могли не признать, что Эраст, обманувший бедную Лизу, — типичный представитель развращенной аристократии.

Директор послушал и вышел.

— Уф! — сказал он. — Столько пыла и красноречия, а вот с Ниной Сергеевной никак не могут договориться.

Беда заключалась в том, что с некоторых пор именно с Ниной Сергеевной Усков терял красноречие. Он произносил, что-то бессвязное или принимался подробно излагать какой-нибудь раздел из древней литературы.

Он провожал Нину Сергеевну переулками до Никитских ворот и, взглядывал украдкой на ее коротенький, покрасневший на морозе носик и черную прядку волос над маленьким ухом, сообщал о том, что существуют такие-то варианты исторических песен об Иване Грозном.

Однажды Нина Сергеевна остановилась и почти со слезами в голосе воскликнула:

— Ненавижу вашу древнюю литературу! — Она топнула ногой и сказала: — Не смейте больше меня провожать!

На следующий день она возвратила все его книги. Это было ударом, жизнь потеряла смысл.

Юрий напрасно ждал каникул. Каникулы только увеличили бедствие. Он не мог ухитриться застать Нину Сергеевну в школе. Похоже было, что она его избегает. Работа Ускова о русской повести XVI века безнадежно застряла на месте.

В унынии, небритый, Юрий явился наконец к Маше. Он сел в старое кожаное кресло, настолько глубокое, что колени его пришлись почти вровень с носом, поставил к ногам портфель, закурил и мысленно процитировал ту фразу из Блока, которая все эти дни сопровождала его подобно зловещему аккомпанементу:

Вот новая ноша!
Пока не раскроет могила сырые объятья,
Тащиться…

Усков повторял про себя эту фразу на разные лады и в конце концов стал находить в ней какое-то мрачное утешение. Но сейчас он не рискнул декламировать Блока.

Как ни был Усков погружен в созерцание собственных переживаний, он не мог не заметить перемены, какая произошла с Машей.

Юрий подумал со стыдом, что давно уж ее не видит, не знает, как она живет, хорошо ей или неважно на свете; скорее всего, неважно, а ведь именно он когда-то сказал: "Помни, у тебя есть друг".