Юность нового века

Щеглы и снегири, еще не веря в свободу, сбились кучками, вытянув шейки и опасливо оглядываясь по сторонам.

Самый смелый и голосистый щегол, которого Димка прозвал Пестряком, решился первый. Он скокнул на землю, отряхнулся и громко крикнул: «Ирглить, ирлить!» А потом снялся и полетел через Лазинку к барскому полю, где в покров шумела ярмарка.

Нажимая друг на друга, толкаясь и переругиваясь, все птицы выпорхнули из клеток и — по одной, по две — устремились за Пестряком.

У Димки хорошо стало на душе, как после большого, доброго и чистого дела. Лучисто глянул он на Кольку и сказал:

— Ненадобна соловью золотая клетка, ему лучше зеленая ветка! Так говорит дед Семен, и, видать, правильно!.. Побежим на площадь: ребят увидим, потолкаемся!

Но Колька не ответил. Он схватил Димку за рукав и молча указал на тропинку, что вела вдоль ручья: на высоком пне старой ели сидел какой-то мужик в армяке, в поповской плисовой скуфейке и держал на коленях большой лист бумаги.

Мужик поглядел на бумагу и долго прислушивался. В овраге щебетали птицы, да с бугра, привольно разливаясь по всему лесу, лился благовест в час обедни: подслеповатый старый Евсеич редко бил в один колокол.

Мужик спрятал лист бумаги за пазуху и подошел к ручью. Там он наклонился над водой, ловко спихнул скуфейку с головы и… остался без бороды.

— Фокусник! — шепнул Колька. — Еще почище регента Митрохина!

Обмыв лицо и руки, мужик надел скуфейку. И — диво дивное! Тотчас же выросла у него борода.

Возле пня лежал мешок из дерюги. Мужик вытащил из него толстую цепь, накинул ее через плечи, как сбрую, и замкнул на груди большим замком. А поверх цепи навесил над поясом железный ящик.

Глухо звякнуло железо, когда мужик вскинул за спину пустой мешок. Потом опять огляделся, послушал, вдруг согнулся в поясе и, опираясь на клюку, шатко, как больной, поплелся к дороге, которая от барского моста, мимо кузни старого Потапа круто поднималась к церкви.

— Юродивый! Ой, боюсь я таких! Хорошо, хоть не видал, не привязался! — поеживался Димка, подбирая одежду и клетки. — Пойдем скорей! Сейчас он начнет при народе всякие коленца выкидывать!..

Юродивый и впрямь выделывал коленца!

Он ползал по паперти, гремя веригами и ящиком, и выкрикивал ребятам, которые не зашли в церковь и толпились в ограде:

— Шилды-булды, пачики-чикалды, шивалды-валды, бух-балды!

И ребята, не сдерживая смеха в час обедни, ухмылялись и ржали, глядя на мужика, который делал такое веселое представление.

Из церкви вышли парни — перекинулись словом с девчатами, которые давно ждали этой минуты, сбившись кучкой слева от паперти. Юродивый закричал:

— Белогубы огурцы, молодцы белопупы! Подайте копеечку на храм Симеона-столпника!

И парни дали ему, гремя медяками в карманах.

В церкви прошел слух, что на паперти чудит юродивый.

Вышел поглядеть на диковинку сельский староста Олимпий Саввич — человек крупный, рыхлый, в годах, заимодавец и благодетель, который умел с елеем в голосе снимать с должника последние портки. Был он в черной поддевке до колен, с форменной бляхой на грузной, золоченой цепи.

Юродивый увидал старосту, сел, поджав ноги, как татарин на ярмарке, поднял очи к небу и загремел:

— Семя лукавое, сыны беззакония! Что еще уязвляетесь, прилагая неправды?.. Когда прострете руки ваши ко мне, отвращу очи моя от вас и, если умножите моления, не услышу вас!.. Подайте, ваше степенство, на храм Симеона-столпника!

Олимпий Саввич важно вынул из кармана кожаный гаманок и кинул в кружку звенящий гривенник серебром.

Поднаперли из церкви любопытные бабы и девчонки, и юродивый запричитал напевно:

— Гуси в гусли, утки в дудки, тараканы в барабаны, коза в сером сарафане, корова в рогоже, всех дороже!.. Жертвуйте, бабоньки, Симеону-столпнику!

Бабы и девки не знали, что и делать: плакать или смеяться. И торопливо сыпали в ящик юродивого копейки, семишники и алтыны.

И опять пополз мужик с веригами к ребятишкам:

— Чичер, ечер, сходитесь на дер: кто не дерет, того пуще за власы драть, за косицы, за власицы, за единый волосок! Не учитесь грешить, учитесь богу молиться, Христу поклониться!

Он выбросил вперед длинную руку и вырвал у Фильки русый клок волос из темени.

Обедня кончилась. К паперти подвалил народ, еще умиленный торжественным песнопением в праздничный день. В ограду вышли степенные старики, а с ними — Семен и Лукьян.

Колька спрятался за дедову спину и крикнул юродивому:

— Эй, блаженный! Скинь-то скуфейку! Пускай народ поглядит, какой ты фокусник!

Юродивый дернулся, встал во весь рост и гневно поглядел на Кольку.

— В чем дело? — сердито шагнул к Кольке Олимпий Саввич. — Почему такие речи?

— Мы сейчас видели: он бороду на ручье снимал! — залепетал Димка.

Олимпий Саввич подошел к юродивому и сильно дернул его за конец рыжей бороды: она туго оттянулась от бритого подбородка и встала на место.

— Стражника! — поверх притихшей толпы загремел голос старосты.

И когда предстал в мундире долговязый стражник Гаврила с большой «селедкой» на левом боку, повели блаженного в волостное правление и заточили в блошницу.