Юность Пушкина

        Навис покров угрюмой нощи
        На своде дремлющих небес;
В безмолвной тишине почили дол и рощи,
        В седом тумане дальний лес;
Чуть слышится ручей, бегущий в сень дубравы,
Чуть дышит ветерок, уснувший на листах,
И тихая луна, как лебедь величавый,
        Плывет в сребристых облаках.

        Плывет — и бледными лучами

        Предметы осветила вдруг.
Аллеи древних лип открылись пред очами,
        Проглянули и холм и луг;
Здесь, вижу, с тополом сплелась младая ива
И отразилася в кристалле зыбких вод;
Царицей средь полей лилея горделива
        В роскошной красоте цветет.

Перед Александром и перед всеми — он это чувствовал — возникали чудесные картины Царскосельского парка. Волны звуков уносили его все дальше и дальше. Отроческий голос его звенел громче и одушевленно, завораживая его самого и всех слушателей. Он стоял в двух шагах от Державина, глаза которого сияли восторгом.

Царскосельский парк волшебством слова превращался в образ России:

        Не се ль Элизиум полнощный,
        Прекрасный Царскосельский сад,
Где, льва сразив, почил орел России мощный
        На лоне мира и отрад?
Увы! Промчалися те времена златые.
Когда под скипетром великия жены
Венчалась славою счастливая Россия,
        Цветя под кровом тишины!

Он стоял в двух шагах от Державина, глаза которого сияли восторгом.

Но вот «вскоре новый век узрел и брани новые, и ужасы военны»:

        Страдать — есть смертного удел.
Блеснул кровавый меч в неукротимой длани
Коварством, дерзостью венчанного царя;
Восстал вселенной бич — и вскоре лютой брани
        Зарделась грозная заря.

Что-то личное, скорбное и гневное, зазвенело в голосе Александра, когда он заговорил о Москве:

        Края Москвы, края родные,
        Где на заре цветущих лет
Часы беспечности я тратил золотые,
        Не зная горестей и бед,
И вы их видели, врагов моей отчизны!
И вас багрила кровь и пламень пожирал!
И в жертву не принес я мщенья вам и жизни;
        Вотще лишь гневом дух пылал!..

Это было уже не стихотворение, а поэма о величии России. В стихах Александра затронуто было все живое для русского сердца. Отразились события последних лет. Слушая знакомые стихи, у лицеистов, как они рассказывали потом, пробегал мороз по коже.

Черные глаза Державина впились в молодого поэта. Голова тихо качалась в такт стиха. Когда Александр замолк, Державин вскочил с юношеской резвостью, сдвинув стол и толкнув графа Разумовского. Бросился к Александру, поцеловал его курчавую голову со смехом и слезами.

— Музыка-то! Музыка-то! A-а? Каково? Спасибо, спасибо, голубчик! — воскликнул Державин.

Шаловливым мальчишеским движеньем мазнул ладонью по курчавой голове и острым, смеющимся взглядом скользнул по парадным мундирам:

— Слышали, господа? Поэт! Теперь и умереть можно! Вот вам второй Державин!

Александр вдруг всхлипнул, вырвался и, закрывши лицо, кинулся вон. Его долго не могли найти.

Вечером у графа Разумовского был устроен ужин для избранных гостей. На ужине был и сиявший от гордости и счастья Сергей Львович.

— Я бы хотел, — обратился к нему граф Разумовский с любезной улыбкой, — образовать вашего сына также и в прозе.

— Нет. Оставьте его поэтом, — откликнулся Державин с другого конца стола.

После ужина Державин подозвал к себе Сергея Львовича и попросил его сказать Александру, чтобы тот переписал для него свое стихотворение.

— Я поздравляю вас, — сказал он, — с таким сыном. Не слушайте ничего! Пусть он будет поэтом.

Сергей Львович с чувством пожал руку Державину и невольно прослезился.