Юность в Железнодольске

Приехал отчим, навез для нас с Надей всякой всячины. Назира и его родню гостинцами одарил. Назиру привез фотоаппарат. Назир было опять занялся фотографированием, но вскоре куда-то задевал аппарат. Сказал — украли. При отчиме мы с Надей в основном находились у Сонабар. Однажды ездили втроем за город. До невероятности я была благодарна отчиму. Целовала ему руки. Он плакал. Договорились, что он не подаст вида, что опечален моей жизнью, месяца через два — телеграфный вызов. Да, он привез письмо от папы. С этого надо было начинать. Погрязла, погрязла я в примитивных, пусть и не обойдешься без них, вещах: продукты, приготовление, еда, стирка, разговоры вокруг всего этого да вокруг покупок, подарков, праздников, бед, да кто что о ком сказал, да какое у него положение, да богат ли он, да как извлечь выгоду из покупок и перепродажи...

Я написала папе обо всем, что сталось со мной. Он страшно огорчен. Он предполагал вероятность такой судьбы у меня. Но он не допускал, что я до такой степени подверглась изменению. Он находил, что я крепче, чем казалась. Правда, он оговорился: всегда считал и считает, что женщина сильнее подвергается стремительной трансформации, чем мужчина, что в основе своей быстрая приспособляемость и приспособленчество характерны для женщины в силу того, что она мать, в силу ее многотысячелетней подчиненности мужчине. Из-за меня он стал много думать о проблемах воспитания. На практике, как руководитель, он часто осуществляет функции воспитателя, но без достаточной научной подготовленности. Он надумал, что в технических вузах должен быть курс лекций «Педагогика руководителя». Он убежден, что один из разделов этого курса должен быть отведен изучению национальных особенностей народов — от семейно-бытовых до философско-экономических. Это же необходимо, как думает он, изучать в школе в рамках предмета «обществоведение».

Пришла телеграмма, заверенная врачом, будто мама тяжело больна. Назир отпускает без Нади («Не умрешь»), чтобы я возвратилась. Я настаивала: с Надей. Обещала вернуться. Кое-как согласился.

Через месяц прислал письмо. Не вернусь — он сейчас же уедет к себе на родину и там женится. Я написала: вновь увидела свет, хожу и пою от радости. Вызовы на переговоры, телеграммы, письма. Обещает отомстить. За что? За то, что обманул, надругался, даже изменял?»

33

Страшно было Вячеславу читать дневник Тамары. Никогда раньше так больно не бухало сердце. И никогда его волнение не достигало такой лихорадочности, при которой кажется, что сходишь с ума. Страшно было также и то, что моментами Вячеславу хотелось подать Тамаре совет, уберечь от опрометчивости, отругать за легкомыслие, укорить за покорность и темное существование без достоинства и самоанализа, без попыток заглянуть в будущее собственной судьбы. Но, пожалуй, страшней всего было то, что Тамара перестала о нем вспоминать, и совесть ее не мучила, и была готова отдать себя первому встречному. Да что готова!..

Падение, глупость, безответственность. Не щадить себя, забыть об отце, о нем, уйти от деда с бабушкой. По любви бы — простительно. Затмение души, затмение сознания?

А он-то, он-то все любил ее и редко кого видел сквозь эту любовь, как сквозь железобетонную стену.

Тамара находилась в прихожке, откуда проникал в горницу аромат жаркого. Принимаясь читать, Вячеслав стыдливо поражался Тамаре: как ни в чем не бывало вышла из горницы, спросила у старухи, не продаст ли кто из ее соседей мяса. Старуха ответила, что незачем покупать мясо — в погребе на льду лежит гусак, убитый городским озорником из «малопульки». Пробовала очередить гусака, да пальцы совсем загрубели — толстое перо еще дерут, а вот мелкое, пух и пенечки не ухватывают. Тамара сказала, что сама очередит гуся, быстро его общипала, обдала кипятком, опалила, выпотрошила.

Когда она вернулась со двора, старуха уж сдобнушек напекла, начистила картошки. Тамара отведала сдобнушку, похвалила. Довольные, они дружно порезали гусятину и, должно быть, обе держались за ухват, когда ставили большой чугун в печку.

Теперь Тамара скоблила косарем пол, а старуха, забравшаяся на лежанку погреть косточки допрежь обеда, просила не очень-то намывать пол: близко дожди, грязюка.

Сейчас Вячеслав с меньшим осуждением относился к тому, что Тамара не постыдилась времени, проведенного в горнице от света до света. Привыкла к скученности, к присутствию других взрослых пар, которые, наверно, не всегда обладали мерой стыда и воли, необходимой для утайки ночных наслаждений. Но по-прежнему натуре Вячеслава претила неделикатность, которую обнаруживает страсть. Его родители целую вечность любят друг дружку, но никогда ничто в их поступках не натолкнуло на мысль об их отношениях за пределами домашней повседневности, связанной с трудом, учением, разнообразными житейскими заботами. Убраться, убраться отсюда, не попадаясь на глаза строгой старухе.