Юность в Железнодольске

И все-таки Тамарины записи приглушили недавние страдания его совести. Он думал о своем исчезновении не по чувству, а от ума, и это настораживало: да он ведь теряет непримиримость к бесстыдству, так-то, глядишь, и выйдет обедать за одним столом со старухой и через минуту краснеть перестанет, а впоследствии докатится до того, что спокойно будет общаться с каким-нибудь любовником Тамары, как общался старшина-сверхсрочник с любовником жены. Он называл про себя старшину и того, другого, деградантами и уж конечно не допускал, что обстоятельства могут открыть и перед ним такую тлетворную возможность.

Едва Тамара, лицо которой разрумянилось от мытья пола и печного зноя, вошла в горницу, полностью растворив дверные створки, он заставил ее возмущенным движением руки повернуться и закрыть дверь. В момент своего появления в горнице Тамара улыбалась и явно была довольна тем, что угодила хозяйке и приготовила вкусный обед. Приказной жест Вячеслава она восприняла как приглашение в постель, поэтому, затворив дверь, прошептала:

— Покушать нужно, — и почти беззвучно прибавила: — А ты, вот неожиданность, страстный мужчина!

Вячеслав вспылил:

— Ты что буровишь? Язык, гляди, отвалится.

— Сказки тети Усти.

— Ну ты и...

— Теленочек! Все нормальное принимаешь за чудовищное. Я нисколько не испортилась. Когда любятся, говорят про такие вещи, о каких ни в обычном разговоре, ни в книгах. Из тайн тайна!

— Ты в своей тетрадке тоже тайничаешь?

— Из огня да в полымя. Ты требуешь, как нельзя требовать. Не было и не будет человека, кто бы написал про все, как бывает. Теперь скажи о моих записях. Что думаешь?

— Покамест я только чувствую.

— Ну?

— Нет охоты жить.

— Вот всегда так: ночь — полеты в небе, обожание, восторги. Разве ты не испытал счастья? Разве ты не хочешь, чтобы оно длилось вечно?

— Живем-то мы днем.

— Не уяснила.

— Среди людей живем.

— Говори прямо.

— Ночью мы одни. Ночью или сон, или безумие.

— Почему безумие?!

— Не безумие, так безмыслие.

— Тебе дня мало? День для дум и забот, ночь для отдыха и ласк.

— Совесть, ее не заспишь. Никакие ласки не истребят. Я сказал: днем живем среди людей. Они судят о нас. Мы делаемся способны к самооценке. Тут-то и пробуждается сознание.

— Славик, зачем тебе мрак?

— Не мрак. Честь.

— Плохое не водилось за тобой. В армии что-нибудь натворил? Наказали невинного? Муки совести?

— Армию отслужил свято. Не смей притворяться. Дневник твой... Я чуть в армию, ты меня предала. Кричмонтов — бездушный сенсуалист. Ты с ним встречалась. Не приходил — ревела. Да что... Лавина мужчин, парни. Почти к каждому приманивалась. Почти за каждого в мыслях замуж выскакивала.

— Считаешь предательницей? И поделом. Но, Славик, как выбрать человека на всю жизнь? В эту пору многие мечутся. Останавливают выбор и сразу меняют. Поиск, Славик, как в тайге плутаешь.

— Ты меня выбрала?

— Выбрала.

— Так что?

— Могу только каяться. Не понимаю, почему вышла замуж за Назира. Разжалобил безродностью? Догадывалась — обманывает. Зарезать грозил — вроде не боялась. Летела, как воздушный шарик, куда ветер нес.

Тамара уткнулась Вячеславу в плечо и заплакала. Ее слезы, будь он в другом настроении, вызвали бы в нем зыбкость и сострадание. Но слезы Тамары были в том, чему в себе и в своих поступках она не находила ни определения, ни смысла, и это вдруг как бы отворило ему выход к избавлению. Тамара избавится от бессознательности, от безнравственного стремления к самопожертвованию, от тщеславной отзывчивости на ухаживания мужчин. А он избавится от любви, которая оборачивается для него угрозой притерпеться к беспутству и окончательным разладом с отцом.

— Есть честный выход, — сказал Вячеслав, успокоительным прикосновением ладони огибая ее голову на затылке, увитую пушистыми кудрями.

Только что готовый произнести освободительные слова, он почувствовал ускользание решимости. Сердце как бы зависло, прежде чем оборваться в бесконечную черноту. Эта опасность ужаснула Вячеслава, но сердце всего лишь начало сбоить, и он с отрадой свел на Тамариной спине руки, и они сжались в невольном, болевом, как судорога, порыве. Тамаре передалось его смятение, да еще слишком больно он притиснул ее к себе, и она рывками выкрутилась из его объятия и тревожно, почти задыхаясь, промолвила:

— Славик, чего ты?

— Эх, Тамаха, Тамаха, или, как тебя называет декан, Тамарикс.

— Тамариск.

— Уточняю: последний слог «икс».

— Дикарь же ты! Не лучше Назира.

— Икс. Икс, наше спасение находится в ружье.

— Далось тебе идиотское ружье. Зачем ты играл ружьем перед деканом?

— Кабы играл.

— Если не играл, почему забоялся? Он ведь вставал под расстрел, чтобы ты опомнился.

— Я не палач.

— Тогда не вертись вокруг ружья.

— Тамар, будущее у нас чудовищное.

— Прекрасное!

— А опыт?

— На пепелище возрождаются страны. Вон Япония!

— Сравнила!

— Ничего не было. Нет прошлого.

— Умереть — счастливей не может быть.

— Нетушки. Пусть расстанемся... Сколько много удивительных людей! Ты полюбишь, тебя полюбят.

— Нас полюбят, — передразнил Вячеслав. — Вся ты в этом.