Юные годы медбрата Паровозова

– Ромик-джан! – спросила у него однажды Майрам, мать Сетрака, та самая, что сунула мне в Москве пятидесятирублевую купюру в карман. – Какую бабушку больше любишь?

– Тебя! – не задумываясь, выдал Рома со своим традиционным лукавым выражением и рассмеялся.

– Вай, какой хитрый! – с восхищением произнесла Майрам. – Как еврей!

Майрам вела большое хозяйство, уже в пять утра она поливала огород, потом собирала урожай, а к восьми Сетрак отвозил ее на рынок, забирая под вечер.

– Плохой базар сегодня был! – возвращаясь, частенько сокрушалась Майрам. – Пришлось два раза цену сбавлять!

В тот период в Сухуми шла бойкая торговля помидорами.

– В этом году базар совсем плохой! – пояснял нам Сетрак. – Еле семь тыщ на этих памидор-мамидор заработали!

Нас это весьма забавляло. Такой плохой базар и слово “памидор-мамидор”. Местные жители обожали рифмовать русские слова. Кстати, как будет “помидор” по-армянски, они не знали. Я научил. Помню, спросил у них, как будет помидор на армянском. Они долго думали, совещались и сказали, что помидор на армянском языке будет – па́мидор. Пришлось им сообщить, что армяне в Ереване называют этот овощ “лолик”. Это я у Битова прочитал, в “Уроках Армении”. Они меня сразу сильно зауважали.

Кроме того, я выучил десятка два армянских слов и начал разговаривать с шутливым акцентом: “Лена-джан, иди сюда, слушай, что я тебе покажу, да?”

Майрам тогда кивала на полном серьезе: “Твой Алеша по-нашему говорить умеет!”

На третий день мы пошли на море. Первые два дня солнце закрывала небольшая дымка. Я и решил, что на пляже в такую погоду делать, только время зря тратить. Зато потом небо прояснилось, солнце уже в девять утра жарило вовсю, и я понял, что пора.

Сетрак отвез нас на пляж на машине, а обратно я сказал, что сами дойдем, не развалимся.

Черное море. Как же давно я его не видел. Последний раз мне пять лет было. Но детские воспоминания – они самые живучие. Я стоял на берегу, слушал, как волны перекатывают гальку, как кричат чайки, вдыхал запах соли и водорослей, будто снова попал туда, куда никому нет возврата…

Вот мой мячик сдувает ветром в море, он, набирая скорость, уплывает от берега, а отец все стоит и ждет, не торопится. “Я ему дам фору!” И когда мяч уже становится неразличим у линии горизонта, пускается за ним в погоню. Возвращается почти через час и смущенно говорит: “Не переживай, Алешка, твой мячик в Турцию уплыл!”

Вот я в местном парке отдыха, где на асфальтовом пятачке для детей устроили прокат педальных машинок. Десять копеек – десять минут. Машинок свободных нет, и мне достается лошадка. Я не хочу на лошадке, но стесняюсь сказать маме. Просто сижу верхом и никуда не еду. “Женщина, таки же если вы думаете, что мы вернем деньги, вы крупно ошибаетесь. Скажите вашему мальчику, чтобы он уже перестал портить всем нервы и начал кататься!”

Вот я с отцом в тире. Впервые в жизни. Отец заряжает ружье, показывает, как нужно целиться, как стрелять. Я долго целюсь в самолет. Наконец стреляю. Самолет остается на месте, зато ракета, с грохотом описав дугу, падает за бортик. “Ай молодец, бичо, снайпер, мамой клянусь!” – кричит усатый тирщик. А другой человек, сильно подвыпивший, долго говорит что-то. Отец улыбается и кивает головой. “Советовал тебя в Суворовское отдать!” – объясняет он на улице.

А еще бутылочные стеклышки, гладкие, совсем не острые, отшлифованные морем. Я очень любил их собирать…

Мы взяли напрокат тент и засунули туда Рому. Лена благоразумно присоединилась к нему минут через двадцать. Стало совсем жарко, настолько, что если смотреть вдоль берега, очертания деревьев причудливо извивались в потоках раскаленного воздуха. А мне захотелось загореть сразу, за один день. Чтобы в Москву приехать в состоянии неземной красоты. Я плавал, нырял, пускал блинчики, курил, собирал стеклышки, ловил крабиков. Но в тень, невзирая на призывы Лены, не залезал. Часа через три-четыре стало здорово пощипывать. “То, что надо!” – подумал я и разрешил всем вернуться домой.

По дороге кожу стало драть еще сильнее. А когда мы вошли в дом, Майрам, увидев, какого я цвета, вплеснула руками, заголосила что-то траурное на армянском и сразу же стала натирать меня мацони. Но было поздно.

Ближе к вечеру поднялась температура, всего трясло, не хотелось ни есть, ни курить. Казалось, что и кости тоже сгорели. Я болел три дня сильно и еще три дня умеренно. Вся спина превратилась в огромный волдырь. Меня показывали друзьям, соседям и даже дальним родственникам, приехавшим из Очамчиры. Все причитали, цокали языком, в общем – жалели, но подозреваю, что в глубине души считали дураком. В общем-то правильно. Только ближе к ночи я выползал на балкон и принимал воздушные ванны. Тогда ко мне присоединялся Сетрак, мы пили кофе и говорили с ним о разном. Про царство Урарту, про резню в Турции, про болезни, про машины, про то, как он ездит продавать мандарины в Россию, которая начиналась за рекой Псоу, в сотне километров от Гумисты.