Юпитер

Смешно признаваться, но эти шесть месяцев напористо вторглись в мою судьбу. Определяли ее повороты и умножавшийся список утрат. Терял я людей, потерял свой театр, которому отдал четверть столетия.

Но все на свете переплелось. Потери связаны с обретениями.

Плата моя была высока. Стоит ли знание этой цены? Вечный вопрос. Он переходит от поколения к поколению. Все задавали его себе в час подведения итогов. Наверное, один лишь Юпитер не колебался — ни в своем выборе, ни в утвердительном ответе.

И тут я опомнился. Ибо сегодня — не просто полукруглая дата, закольцевавшая некий срок от сентября до мартовских ид в путаной жизни актера Ворохова. Сегодня и впрямь на дворе юбилей — пусть не рождения, а кончины. Ровно полвека с рубежного дня, в который мы простились с Юпитером.

Самым разумным было б присесть и тихо, несуетно выпить водочки. Подумать о нем, о том, кем он был — для мира и для моих родителей. Кем стал для меня. Но мне не сидится в этих пустых опостылевших стенах. Встаю, пакуюсь и выхожу.

Не знаю, что ожидал я увидеть. Все было буднично и бескрасочно. «Марток — надевай двое порток». Приевшийся ветер, грязный снежок, грязная слюдяная наледь. Навстречу и рядом, то обгоняя, то вдруг меняя свое направление, текут человеческие ручейки. Должно быть, никто, кроме меня, не помнит, тем более не поразмыслит о том, что случилось пятого марта, по сути дела не так уж давно.

Но нет, это было не просто давно, не только в ином, унявшемся, веке, все это было в ином бытии, едва ли не на другой планете. Это на ней пятьдесят лет назад рыдала толпа о своем сиротстве, и на пути к Колонному залу топтала тела себе подобных. На той, на покинутой нами планете, затерянной в позабытом космосе, прощались с величием, уравнявшим орденоносную славу героев с могилами неизвестных солдат. На ней была эта жизнь над бездной, которой ее соседство со смертью дарило непонятную магию. И где ж она? Изошла, истаяла, зарылась навек в песок и глину.

Однако когда, пройдя Тверскую, я дохожу до Охотного Ряда, неподалеку от бюста Маркса я вижу скопление людей, двигающихся к Лубянской площади. Невольно я ускоряю шаг и сразу же догоняю шествие.

Это несложно. Все эти люди идут не спеша, — с одной стороны, хотят быть замеченными, с другой — многим уже нелегко одолеть даже и скромное расстояние.

Колонна не слишком велика, но все-таки она заполняет не меньше половины квартала. Я всматриваюсь в лица идущих с неясным для себя интересом, пожалуй, с непонятным волнением. Обнаруживаю, что иду с ними рядом.

Больше всего среди них стариков сурового ветеранского вида. Медные стесанные скулы, выдубленные впалые щеки в колючей темно-сизой щетинке. Но есть и люди среднего возраста, есть даже несколько молодых.

Меня особенно занимает бредущий с краю высокий старец с черной повязкой на левом глазу. Зато сохраненное правое око горит под кустистой белесой бровью сухим неуступчивым огнем. Пальтишко расстегнуто на груди, я вижу четыре ряда медалей, время от времени до меня доносится глухое позвякивание.

Должно быть, его донимает одышка, я слышу, как гудят его бронхи, как с хрипом и свистом из них вырывается слежавшийся загустевший воздух. Идти ему трудно, в одной руке палка, в другой — прикрепленный к древку портрет. Юпитер в белом парадном кителе — Звезда Героя, орден Победы.

— Отец, дай портрет, передохни, — почти неожиданно для себя я обращаюсь к старику.

— Ты кто? — он впивается в меня грозным изучающим глазом. — Я всех тут знаю. Кто ты такой?

— Помочь хочу.

— Сам донесу.

Они продолжают шагать в молчании, в котором я слышу сдавленный крик. Это молчание заряжено тоской и враждой — верно, поэтому смотрят либо один на другого, либо прямо перед собою, лишь бы не видеть вокруг себя преобразившегося города.

Лубянка. У Соловецкого камня сразу же вижу другую кучку, странно похожую на ту, с которой я добрался до площади. Наверное, ветхостью и сиростью, этим задавленным напряжением. Но здесь оно будто хочет исторгнуться, ударить тараном в каменный форт, нависший над уставшими спинами, над свечками в костяных перстах. Они поворачиваются к нам, и сходство, почудившееся мне, мгновенно пропадает, стирается. Понять невозможно, как старость и бедность могут настолько не совпадать с такою же старостью и бедностью, так различаются между собой.

В больном разнобое голосов я слышу отрывистые слова, они падают тяжело

— как булыжники.

— Сидяги топчутся… Не озябли?

— А это вы — головой озябшие. Топчутся топтуны. Забыли?

— Я тебе не топтун, а солдат.

— Где службу нес? В конвойных частях?

— Разговорился… ноги-то держат? — роняет одноглазый старик.

Спрошенный еще старше, чем он. В руке его тоже зажата палка. Он смотрит на поднятый портрет и медленно бешено выговаривает:

— Меня мои — держат. Они привычные. А под твоими — земля не ходит?

— С чего ей ходить?

— Вертухаи знают. Под ней еще кости шевелятся.

— Вражина ты … А я — солдат партии.

— Так я и говорю — вертухай.