Юрий долгорукий

- Города! - засмеялся Андрей. - Камни молчат. И всё на свете молчит. Молвят лишь книги. Надеяться на великодушие потомков - больно уж велика роскошь. Их суждения вызываются то леностью, то непониманием, то враждебностью. Если есть случай и возможность самому проследить записывание деяний своих, то почему я должен пренебречь этим? Может, с этого и начинается подлинное величие княжеское, отче.

- Жизнь никогда не начинается с величия, сын мой, зато её можно величием закончить. А с монашком поступим так. Отправимся все в Суздаль, там поставишь перед нами своего монашка, лекарь пускай спрашивает у него, что нужно, на том и делу конец. А теперь в путь!

- Давно бы так, - вздохнул истосковавшийся Ростислав, - а то я уж испугался, что придётся и ночевать в этой баньке на грязных кожухах.

- Ночуй или не ночуй, всё едино киевляне про суздальцев говорят, что они кожухами воняют, - засмеялся Юрий.

- Суздальцы, да не князья.

- А мы князья суздальские, стало быть суздальцы.

Они вышли на берег, и теперь уже Дулеб целиком был в руках суздальцев, ибо не было рядом ни Иваницы, ни коней; его посадили с князем в самую большую лодью с красным княжеским парусом на мачте, и лодья отплыла от острова.

Князь Юрий усадил Дулеба рядом с собой на скамье; князь проникся если и не полнейшим ещё доверием к этому страннодобровольному служителю истины, то, по крайней мере, стал уважать его, как узнал, что Дулеб не просто прибыл от наглого Изяслава для неправедных обвинений, а подчиняясь голосу совести и некоторым указаниям на следы, подтверждением чему был монашек, которого так яростно защищал князь Андрей.

- Не стал бы я раздражать сына Андрея, - доверчиво промолвил Дулебу Юрий, - я-то бы ещё рассказал сказочку про того бога, который изобрёл письмо. Он и не бог был, а полубог, покровитель купцов и воров, которым подарил счёт и игру в карты. Для людей же приготовил умение писать, пошёл к царю той земли и похвалился своим новым искусством. На что царь ответил ему: "Великий изобретатель! Дело одних людей изобретать то или иное искусство или умение, другим же людям надлежит знание о том, что несёт людям это умение: благо или несчастье. Ты утверждаешь, что умение писать сделает народ мудрее и благороднее. А я тебе скажу, что искусство письма, наоборот, внесёт в души тех, кто постигнет его, забвение, ибо, возлагая надежды на могущество письма и память других, они не станут ничего удерживать в своей памяти, и вот окажется, что изобрёл ты не целебное средство для божественной памяти, а никудышное умение записывать, и прославишь мудростью не настоящих мудрецов, а буквоедов и книгоедов". Не книгами и письмом нужно бороться с забвением, лекарь! О нет! Смотри на эту землю. Долго и тяжко будем плыть, и смотри пристально. Не увидишь того, что видел далеко не юге. Тут всё иначе. Не думай также, что нам не любо всё киевское. Ещё дитятей вывезли меня оттуда, но вынес именно из тех краёв тягу к травам, деревьям, птицам, зверью, небесным светилам, утрам прозрачным и вечерам в солнечном огне, к тихим снегам, к голосам, цветам всего сущего. Не забуду никогда того дива земли тёплой и погожей, но и без этой могучей земли теперь не прожил бы. Взгляни, лекарь, увидишь ли ещё где-нибудь такое на свете!

Они плыли несколько дней то по широким, взвихренным разливам вод, то по узким лесным речкам, тяжёлые холодные туманы залегали над посеребрёнными инеем травами, безжалостно холодное небо накалывалось на колюче-чёрные сосновые боры, которым никто не ведал конца, да и этой земле никто не ведал конца, по крайней мере северные её рубежи терялись в неприступных для человека холодах и вечных льдах.

- Смотри, лекарь, - чуть ли не с юношеским восторгом обращался к сдержанному Дулебу князь Юрий, - это единственная беспредельная земля на свете. В ней затеряется, утонет, исчезнет, пропадёт всё, каким бы великим оно ни было, её нельзя ни завоевать, ни покорить, ни купить, она достойна лишь одного: объединения. Кто это может сделать? Бог не сумел, он разъединил людей, разбросал их во все концы. А сможет ли человек слабый и смертный совершить это великое дело? Даже если этот человек князь.

Дулеб молчал, и князь Юрий, который сам бы не смог объяснить причины своей откровенности и даже растроганности перед этим спокойным человеком, малость пожалел, что беспричинно начал раскрывать свою душу. А может, и не беспричинно? Прибыл этот человек из Киева, привёз такое обвинение князю, а не ведает того, что этот князь при воспоминании о Киеве становится ребёнком, малым отроком, который не может забыть тёплых ночей над Днепром, неба ласкового, будто материнские глаза, отцовских слёз радости, которые каждый раз проливал Мономах, возвращаясь к своим детям.

Но к лицу ли великому князю такие воспоминания? И поймёт ли этот человек, что земля не может быть разобщённой, не должна быть разобщённой, точно так же как нельзя разорвать надвое человеческую душу, переполовинить сердце, оставив одну его частицу в сладких и незабываемых краях детства, а другую забросить в суровую даль холодной зрелости.